У деда, пристроенная к хлеву, была маленькая сапожная мастерская – откуда раздавался, уже днём, совершенно иной стук – стук сапожного молотка, которым дед вбивал в подмётки дубовые, самодельные гвозди…
Он сидел на низкой табуретке, в брезентовом переднике, зажав между ног, сапожную «лапу», с натянутой на неё колодкой, рот был полон гвоздей, которые он вбивал одним ловким ударом. Руки – большие и корявые были порезаны дратвой – вощил он её сам, протягивая сквозь кусок воска…
В мастерской деда очень вкусно пахло – кожей, воском, деревом и самосадом, курил он много и только свой, на печи просушенный табак…
У бабушки была корова, поэтому первые годы после рождения до 47-го я прожил возле коровы, у бабушки и потом, каждое лето приезжал к ней отпиваться парным молоком, отчего с детства был мальчиком нехилым…
Дед был знаменит на весь Слуцк, как сапожник – замечательный, пьяница – беспробудный и выдумщик – фантастический…
До сих пор в Слуцке рассказывают историю о том, как дед Спиридон пропил сапоги у маршала Жукова. Жуков – это факт известный – командовал кавалерийским полком, который стоял в Слуцке. Казармы были на левом берегу Случи, от нашей Красноармейской – через конный брод. Адъютант комполка привёз деду «материал» для «постройки» сапог – подмётки, хром… Сапоги дед тачал знатные – между верхом и подкладкой вшивая рыбьи пузыри, которые выполняли роль своеобразной мембраны – ноги не потели, а воду сапоги не пропускали. Будущему Маршалу не повезло – материал дед незамедлительно пропил. Адъютант приезжал раза три, дед прятался. Приехал сам командир – деда не застал. Так и пришлось Жукову ехать на Халхин-Гол без новых сапог…
А, вот эта история мне уже памятна…
Красноармейская улица в Слуцке была заселена наполовину православными, наполовину евреями. Жил на ней контуженный еврей-кавалерист. Дедов постоянный собутыльник. Когда забулдыгам не за что было выпить, кавалерист приходил к деду и говорил: «Спиридон, давай «отшмалим» номер»…
Дед соглашался, залезал верхом на приятеля и тот с гиканьем возил его по улице…
Набегали евреи и начинали стыдить соплеменника: «Как тебе не стыдно этого пьяницу Спиридона на себе возить»? На, что тот резонно замечал: «Так он мне денег дал…». Евреи, посовещавшись, говорили: «Мы тебе вдвое дадим, только не срамись»… Кавалерист брал деньги и они, вместе с дедом, шли их пропивать…
Папа, вернувшись с войны, утомлённый дедовым непотребным пьянством, решил перехватить у него «бизнес», организовал маминых братьев, вернувшихся с фронта: дядю Аркадия и дядю Колю в бригаду, отстранил деда от дел. Закончилось это плачевно… Натачав сапог и башмаков, бригада сбыла их на базаре, закупила товару для следующей порции… Правильно! Утром не было ни денег, ни товара – разбушевавшийся дед гонял сыновей-ренегатов по двору, оглашая окрестности, любимой своей фразой: «Ну, что, собачеки, выкусили!..»
Именно после этого случая, папа и засобирался в Минск.
Посреди бабушкиного двора стояла огромная груша – до сих пор помню её название и, когда на базаре нарываюсь на «слуцкую бэру» – всегда покупаю, фрукт сочности и сладости неимоверной.
Под грушей стоял хлев с кабанчиком м коровой. Между перекрытием хлева и крышей был сеновал. Валяться на сене, следить за роящимися в лучах солнца пылинками и ждать, когда придёт с подойником бабушка и зазвенят о жестяное дно тугие молочные струи было любимым занятием, равно как спускаться по лестнице вниз и пить пенное молоко взахлёб, прямо из ведре, от пуза…
Было в бабушкином доме ещё одно чудо – огромная русская печь с лежанкой. Мы с дедом всё время спорили, кому спать на печи. Спорили до тех пор, пока не устраивались на расстеленных кожухах вдвоём, и сладко млели, засыпая под стрёкот кузнечика.
Однажды, провалившись под лёд на Случи прибежал домой, как ледышка – спасла печь. Утром после молитвы, бабушка «щепала» лучину, растапливала печь, гремела ухватами и чугунами, что-то «скварчело» на сковороде – дом заполнялся фантастическими ароматами…
Между двумя комнатами, примыкая к кухне, был чулан. В нём была лестница на чердак. Лазить на него, мне было запрещено. Но я лазил. На чердаке валялась всякая рухлядь. Старые сундуки, коробки, ломаная мебель. Это было ещё одно тайное моё место – там, на чердаке, я был и разведчиком, наблюдая за домом соседей Киркевичей, и отважным моряком, и лётчиком. Там, стащив у дяди Виктора, который заканчивал восьмой класс сигару (почему сигару? откуда сигару?) накурился впервые до одури, до тошноты, до зелёных кругов перед глазами – еле откачали…
Когда дед умер, бабушка пустила квартирантов, двоих тихих печальных старушек, которые заняли лучшую, самую большую комнату, в которой жили и мастерили бумажные цветы. Наворачивали из рифлёной, цветной бумаги на медную проволочку лепестки, потом всё сооружение макали в расплавленный воск или стеарин и раскладывали по комнате для просушки. Запах стоял божественный в прямом и переносном смысле. Думаю, что потом из этих цветочков мастерили венки для похорон…