Оказавшись волею судеб, после университета и службы в армии в газете “Літаратура і мастацтва” и освоившись в общности великолепно знающих и любящих белорусский язык людей, совершенно искренне восхищаясь лирикой Купалы, эпосом Коласа, изысканной поэтикой Рыгора Бородулина, Владимира Короткевича, эстетской прозой Янки Брыля, Михася Стрельцова, вникая в сложносплетения образности Василя Быкова, понял – нет языков «первой» и «второй» свежести, нет языков лучших и худших, нет языков главных и не главных, любой язык приспособлен для того, чтобы выразить на нем самые тонкие, самые изящные переливы человеческих ощущений и чувств. Нельзя бороться с языками, нельзя запрещать или разрешать, следует понять, что чем больше языков человек понимает, чем свободней он говорит на языках других народов, тем он богаче, тем большие горизонты перед ним открываются. Механическое ограничение в знании, ограничение в изучении – та самая простота, что хуже воровства. Ибо обедняет, оскопляет человеческую душу. И не язык бывает «хамский», оскорбляющий слух, а, случаются хамы, способные оскорбить любой язык. Пример, разговор одного отставного полковника, приехавшего проживать на пенсии в сытую и благополучную советскую Латвию. Полковник был начальником станции техобслуживания, где нам случилось чинить автомобиль. В подчинении у него были рабочие латыши, разговаривавшие между собой, естественно, по-латышски. Начальник позволил себе оборвать их диалог фразой: «Запрещаю при мне разговаривать на вашем обезьяньем языке!». Сегодня, когда слышу стенания «русскоязычного» населения Латвии, вспоминаю того полковника и, честно признаюсь, не очень сочувствую так называемому «русскоязычному» населению, которое, прожив целую жизнь в среде народа, имеющего свой язык, культуру и историю, не удосужились выучить даже пары слов приветствия.
Я вспоминаю глаза удивительно тонкого, удивительно безобидного, удивительно ранимого парня, литературного критика Варлена Бечика, с которым довелось работать в том же «ЛіМе», когда у телефона автомата, при мне он нарвался, ведя разговор на родном для него языке, на столь же грубую фразу некоего жизнерадостного дебила. В них была та же беспомощность, что и у латышских рабочих, правда, только беспомощность – у латышей была еще и сдерживаемая ярость.
Чтобы подвести итог, моим не очень причесанным рассуждениям и размышлениям о языковой стихии, в которой жил и живет мой город, расскажу два забавных случая. Был в нашей компании всеобщий любимец – Боря Галушко. Боря, или, как мы его называли, Биг – был потрясающим полиглотом, знал более десятка языков. Но английский был его коньком. Биг, чтобы практиковаться в живом, разговорном языке, «отлавливал» на проспекте, редких по тем временам англичан и американцев, с единственной целью – поговорить. Иногда его арестовывали, подозревая в фарцовке. Но доказать ничего не могли – Боря у иностранцев задаром приобретал один только товар – слова… И, надо сказать, преуспел в этом изрядно. Мы не удивлялись, когда англичанин спрашивал у него, в каком году он закончил Кембридж, а американский «ковбой» интересовался – давно ли Борис приехал из Техаса. Именно знание языков делало Бориса высоким ценителем, я бы сказал, гурманом литературы.