Я дождался одного из таких благоприятных моментов и, благодарение богу, удачно пересек шоссе во главе своей колонны.
И мы поехали дальше по спокойной сельской местности.
В конце дня я достиг Монпона, где нашел своего подполковника в доме нотариуса. Как всегда, определенный порядок был соблюден: двое вооруженных дневальных стояли в дверях.
— А! Вы все-таки смогли нас догнать, — сказал он мне. — Ну что ж, мой мальчик, я уж и не чаял вас увидеть.
Мы поговорили еще несколько минут, как вдруг в дом ворвался запыхавшийся солдат с ликующим криком:
— Готово, господин подполковник, готово! Они его подписали, это перемирие!
ДʼАрод не отреагировал. Он удовлетворился лишь тем, что довольно тихо сказал:
— Хорошо, мой мальчик. Можешь идти. Я тебя благодарю.
Казалось, что новость ему неприятна.
И тут на моих глазах разыгрался один из самых удивительных человеческих спектаклей, которые мне доводилось видеть.
Шея моего подполковника над воротником кителя налилась кровью, потом побагровели подбородок и шрам, оставленный пикой улана в 1914 году. Потом тот же цвет принял нос, сломанный о препятствие на конных состязаниях — «у моей лошади при проходе через параллельные брусья случилась закупорка сосудов. Упала замертво…» — потом виски. Это лицо, когда-то равномерно белое, теперь стало темно-красным до самого лба.
Я побежал на кухню за стаканом воды. Он выпил, и покраснение постепенно исчезло.
Так я узнал, что выражение «прилив крови» — не пустой образ. Он и в самом деле оказался сердечником, мой подполковник.
Партия была сыграна, не оставалось ни одной карты.
Девять месяцев назад я воображал, как отправлюсь верхом на Берлин. И оказался в Дордони со своими нелепыми тележками.
Меня терзало чувство чудовищного унижения; и оно будет терзать меня до конца жизни.
Книга третья
Уход в себя
I
Убийство республики
В последующие за перемирием дни Франция была словно ошалевшей и лихорадочно возбужденной.
Ошалевшей от военной катастрофы, которую люди прочувствовали так, будто на страну обрушился удар дубины. Все иллюстрированные журналы воспроизвели на обложке залитое слезами и искаженное от горя лицо какого-то славного пятидесятилетнего человека — земледельца, коммерсанта или бухгалтера, — казавшееся символом национального отчаяния.
А лихорадочно возбужденной, потому что все пары, все семьи, разлученные и разбросанные из-за боев или массового бегства, пытались найти друг друга. Не было такой матери, жены, сестры, любовницы, которая не писала бы, не звонила бы, не бегала бы, чтобы узнать, где находится ее сын, муж, брат, любовник. И была счастлива, если поиски не приводили ее к госпиталю либо кладбищу. А солдат искал, куда могли податься его близкие. Образовались огромные пустоты из-за отсутствия полутора миллиона человек, взятых в плен. Большинство из них, впрочем, могли бы избежать плена, но одни были убаюканы невесть какой надеждой, другие впали в оцепенение, и таким образом все они позволили увести себя, как остриженных овец. Они вернутся только пять лет спустя.
Что же оставалось каждому — как военному, так и штатскому? Ничего. Разве что замкнуться в самом себе и в своем непосредственном окружении.
Я не был в числе тех, кто услышал первый или второй призыв де Голля. Но я почитал его воззвание в «Петит Жиронд», ежедневной бордоской газете, свободно выходившей еще несколько дней, где ему была посвящена заметка из пятнадцати строчек. Я тогда был расквартирован в некогда принадлежавшем Монтеню замке Сен-Мишель, где провел несколько ночей, восхищаясь толстой круглой башней, в которой первый из великих французских мыслителей писал под балками с вырезанными на них римскими и греческими изречениями.
Статья в «Петит Жиронд» возымела свое действие. Я поспешил показать ее нескольким сослуживцам, у которых она вызвала тот же порыв, что и у меня. Через час, во главе четырех-пяти младших лейтенантов и аспирантов моего возраста, я предстал перед подполковником дʼАродом и, вытянувшись по стойке «смирно», сказал ему:
— Господин подполковник, мы пришли с просьбой дать нам свободу.
— И зачем? — спросил он.
— Чтобы попытаться присоединиться к генералу де Голлю.
Мы ведь вышли из Сомюра, не стоит этого забывать. Уехать, чтобы продолжить борьбу, — да. Но не без разрешения.
Тогда наш долговязый, бледный и великолепный подполковник сказал нам: