Клаус Бренде провожает господ врачей и операционную сестру до подъезда. И быстро возвращается.
- Гари, - говорит он, - мы должны найти для тебя рубашку; смотри: вот тут рядом, в проходе, бельевой шкаф Матье.
Это НАСТИГНЕТ КАЖДОГО. Х<анс> Х<енни> Я<нн> <Тетрадь> VI
- Возьми шотландку, шерстяную, сейчас холодно. - Это первые слова, которые произносит Матье. Отец и Гари глубоко тронуты. Они хотели бы ответить что-то толковое. Но только и могут выговорить: «Да-да... Матье... дорогой. ..» Они тотчас находят упомянутую рубашку в стопке белья. Директор пароходства уговаривает Гари, чтобы тот взял и один из костюмов Матье. Гари, кажется, согласен. Он перебирает всякую мелочь в карманах своих брюк и нащупывает отрубленный палец. Он пугается. Он ведь совсем забыл об этом свидетельстве вечной дружбы. Он не хочет никакого костюма. Ну, разве что красивые трусы. Он просит полфунта соли, еще - пустую баночку из-под джема или что-то подобное.
- Зачем тебе? Конечно, какой разговор. - Директор пароходства сам приносит из кухни заказанное. Но еще прежде происходит переодевание Гари. Тот становится поблизости от кровати: в надежде, что Матье сквозь по-луприрытые веки будет за ним наблюдать. Да, он хочет похвалиться собой... без каких-либо задних мыслей. Он ведь принадлежит этому другому. Который, значит, имеет право рассмотреть свою собственность. Гари, не торопясь, снимает разодранную рубашку, крутится всем корпусом, прежде чем натянуть шотландку. Рассматривает его Клаус Бренде, не Матье.
- Гари... кто твой отец?
- У меня нет отца, я родился вне брака.
Клаус Бренде лишен буржуазных предрассудков. Ему понравился отчетливой лепки торс, открытый чуть ли не до plica inguinalis[76].
- И никогда не видел родного отца?
- Нет. Он умер через две или три недели после моего зачатия. Мама тогда еще даже не знала, что я появлюсь на свет.
- А от чего он умер, ты знаешь?
И опять Гари говорит полуправду, ибо то, что он отвечает, ничем не подтверждено и он знает, что не подтверждено:
- Попал под грузовик. Колесо размозжило ему голову.
Клаус Бренде вспоминает о соли. И на короткое время покидает Гари. Тот заканчивает переодевание. Видит спереди на своих трусах (которые он поменял на чистые, принадлежащие Матье) желтоватые пятна. Он вспоминает: мама постоянно возмущается тем, как неряшливо он справляет малую нужду. Но он не может ничего с собою поделать. Его охватывает чувство неловкости, когда он видит, как отряхивают свой член взрослые мужчины. «Лучше уж - в майку или в трусы, чем такие выкрутасы. Тем более, что обрезания мне не делали, он у меня прикрыт симпатичной кожицей». Когда Клаус Бренде возвращается, Гари стоит на коленях рядом с кроватью. Судовладелец, подумав, что Гари молится, решает ему не мешать. Минуты убегают. Их набралось уже на четверть часа, а Гари все не поднимается с колен. Клаус Бренде подходит ближе. Он видит: мальчик держит правую руку Матье, усердно облизывает ее, будто желая слизать всю кожу, и прижимается к ней губами.
- Гари, я хотел тебя кое о чем спросить. Вот, кстати, нужная тебе соль. Я хотел спросить... Пойдем, сядем за стол. Как давно ты знаешь Матье? С каких пор вы с ним близкие друзья?
- С сегодняшнего дня.
- Как? А раньше вы не были знакомы?
- Нет. Мы никогда прежде друг друга не видели.
- Тогда я не понимаю твоего поведения.
- Я стоял у кухонного окна. Мы живем на третьем этаже. Внизу двор. Там сортиры. Сзади, по ту сторону дощатого забора... забором окружен весь двор... начинается луг. В заборе есть калитка. До ближайшей улицы идти надо через луг, довольно далеко. Это пустынная местность. За лугом, если перейти улицу, начинается зона отдыха: что-то вроде маленького парка или городского сада. Сад окружен высокой чугунной решеткой, но пролезть между прутьями при желании можно. В саду много кустов. Ребята там часто играют. Один холм зарос кустарником особенно густо. Даже зимой, когда листьев нет, из-за орешниковых и прочих веток ничего не видно. Это и есть то место. Там уже не раз избивали тех, кого невзлюбили другие. Или кто их сам разозлил, каким-то своим поступком... Я, значит, стою у окна, ни о чем особо не думая. Смотрю на эту красоту, и мне до тошноты скучно. Ну, потому что когда прошло уже полдня, а ты все не знаешь, чем бы тебе заняться, приятного в этом мало. Потом я вижу, как они приближаются к холму. Десять, пятнадцать человек. Окружили кого-то и ведут. Бедняге явно не поздоровится, думаю я. Но против них не попрешь. Меня на том месте тоже однажды отлупили, поскольку я, надо признать, порядочный стервец. Другим-то какое дело, что воспитывать меня некому... Но потом вдруг я чувствую, что меня тянет туда. Во всяком случае, мне охота узнать, что этот тип натворил. Я не очень спешу. Но все-таки слетаю по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Зато по лугу иду медленно. Меня ведь все это не касается. Проскальзываю в чугунные ворота, незаметно. И подкрадываюсь поближе, прячась в кустах. Еще одна взбучка мне ни к чему. И тут я вижу его - он лежит на земле, почти голый, а другие его режут. Сперва я не поверил своим глазам. Потом подумал, тут забивают свинью. И что, возможно, на такое любопытно взглянуть. Я поднимаюсь во весь рост. Встаю между раздвинутыми ногами Матье. А дальше... - я ударил. Для Долговязого удар оказался неудачным. Он как раз высунул язык. Он опрокидывается навзничь. От него уже можно не ждать подлянок. Потом я начинаю драться ногами. Бью самых рослых, стараясь попасть им в пах. Этого они не выдерживают. Еще я подбираю кусок стекла, которым один из парней раскровянил лоб Матье, и, зажав в руке, молочу им куда попало...