- Кто они такие? - спросил Матье через двадцать или тридцать шагов.
- Я их не знаю, мой господин. Они мои ровесники; но я их не знаю.
- Почему они бодрствуют, Ослик? Ведь было объявлено, что город спит.
- Это их жизнь, мой господин. Их жизнь как раз и состоит в том, что они бодрствуют и стоят здесь.
- Не все, выходит, спят; так я и думал, - сказал Матье.
Оба остановились. Грум убрал руку с плеча своего
спутника.
- Вот и улица, - сказал Ослик. - Ваш путь, мой господин,- прямо перед вами.
- Для меня еще есть какой-то путь?
- Полагаю, что да,-ответил грум.
Матье помолчал, поискал вопрос, который хотел бы задать. Но когда он повернулся к груму, того уже и след простыл.
«У меня здесь ни разу не возникло желания, которое тут же не растаяло бы».
Ему было неловко, как после необдуманно позволенного себе излишества.
«Я никому из тех, с кем здесь встретился, ничего от себя не оставил. Я не потерпел никакого убытка...»
Он пошел - не усталый, скорее обескураженный -по пути, который указал ему грум. С каждым его шагом истончалось воспоминание об Эльвире, об упущенной черной радости... о незавершенном приключении... о милом брате Эльвиры, скрывающем под серой униформой шершаво-черную грудь. Матье не удержал в памяти почти ничего. Черная кнопка... последнее, что он помнил... кнопка матовая, как ткань. Сосок из древесного угля. Эльвирин или Ослика.
Глаза его были сухими.
- Холодает, - сказал он и ускорил шаг. Он теперь едва различал дорогу. На дома внимания не обращал. Из-за почти полного отсутствия света все казалось расплывчатым - не таинственным, а каким-то вымороченным. Рухлядь, сваленная перед домами, ведра с золой, картонные коробки с мусором и объедками, источавшие пресный, выветрившийся или едко-неаппетитный запах: все показывало, что находится он в малоприятном пригороде, на одной из боковых улиц, заселенных людьми, которые привыкли жить в скудости или вовсе опустились на дно, сгнив под воздействием всяческих бед, гадких испарений и дурных привычек. Взрослые без надежды, в давно остывших постелях, преисполненные апатичной алчности. Дети, лишенные теплой заботы, выброшенные на тротуар - чтобы ползали по нему, пачкали его нечистотами и эти же нечистоты жрали. Юноши, чувствующие в себе раннее семя, уже испытавшие всяческие разочарования, но пока не утратившие странной веры в то, что угодничество перед другими и отречение от себя обеспечат им пропитание и кров. И работники, те, кто трудится у станков или в бессчетных конторах, - изнуренные и нагруженные обязанностями, отбарабанивающие каждый день с механической регулярностью, свойственной башенным часам.
- Почему это так? - спросил себя Матье.
И ответил себе:
- Жизнь, ставшая только плотию[52], выдвигает лишь одно требование: быть и оставаться здесь. Работа дает пропитание, пусть и весьма убогое. Проституция - тоже, и тоже весьма убогое. Кто жрет грязь, тот либо умирает, либо приспосабливается к ней. Бытие вообще скудно; но оно есть собственность, пока длится. Оно ценно даже в черной плоти, и в гноящейся - тоже. Оно ценится слепцами и ценится импотентами. Лишь позднее, когда теплая пена остынет и станет грязным пятном...
Он наткнулся на какой-то покореженный предмет, вляпался в кал, остановился перед домом, подумав, что сможет расшифровать надпись на табличке. И прочитал:
«Барбара Давай-Давай, акушерка».
«Какая разница между никогда не рождавшимися и теми, кто однажды побывал здесь? Между никогда не обретавшими форму и однажды ее обретшими? Мыслить, иметь представления... - этого слишком мало. Любовь, самое кровоточащее чувство... - проходит ли она без следа? Есть ли воспоминания, остающиеся после нас?»
Он побрел дальше. Ему попадалось все больше вывесок, надписи на которых он мог расшифровать. Но равнодушие перевешивало любопытство.
«Этот пригород должен вскоре кончиться», - думал он.
Но была какая-то безмерность в его - пригорода - протяженности. Он все никак не кончался.
Кто-то, мимо кого Матье прошел, не заметив, теперь окликнул его. Молодой голос, не лишенный сходства с голосом грума, но не такой чистый.
- Не угостите сигаретой? - тихо спросил голос.
Матье остановился, ощупал карманы и повернулся к заговорившему с ним.
- У меня при себе нет сигарет, - ответил он.
Незнакомец подходил все ближе, ступая с трудом или, как показалось Матье, крадучись.
- Плохо, - сказал Приближающийся, - я истосковался по куреву. У меня давно не было во рту сигареты.