Матье повернулся к нему, помог снять пальто, отряхнул с этого предмета одежды, одолженного им мальчику, воду, то есть растаявший снег, пододвинул стул. Андерс осторожно сел, скривил лицо. Оно было серым, осунувшимся, угловатым, отмеченным печатью боли. Андерс издал глухой стон - похоже, под воздействием страха,- но тут же весь обмяк, словно оглушенный наркозом. Он принял свое состояние, даже не возмущаясь, а будто смирившись с ним. Матье сперва истолковал эту невозмутимость неправильно: она его тронула.
- Я совсем забыл, что у тебя что-то болит, - сказал он; и, выразив таким образом сочувствие, сразу потребовал объяснений.
- Вы и сами все знаете, - пробормотал младший, пытаясь поскорее отделаться от навязчивого любопытства другого. Он ощущал теперь свою боль как нечто влажно-сочащееся, липкое, монотонное - как чудовищное, но пока еще терпимое, искажение привычного самоощущения; однако вмешательства Матье в это плачевное состояние он допускать не хотел. Непонятная пустота в голове, апатичная расслабленность, головокружение помогали ему придерживаться выбранной стратегии: говорить скупыми, ничего не значащими словами.
Матье вдруг показалось, будто он кожей чувствует кошмарную изолированность другого, общий характер и конкретные проявления его недуга. Но он еще не решился полностью принять то, что пока лишь мелькало в его сознании. Мысли его зигзагообразно метались.
- Почему твоя постель устроена в полу? - спросил он.
- Почему людей укладывают под дерном, когда они перестают двигаться и обнаруживают признаки разложения, неприятные для других? - в свою очередь спросил мальчик, с болью в голосе.
- Ты мыслишь слишком прямолинейно, - возразил Матье. - Не вижу тут никакой параллели.
- Даже кривые линии знают, что могли бы быть прямыми, не будь тот, кто их начертил, халтурщиком.
Матье не стал обсуждать эту спорную сентенцию, порожденную то ли обидой на людей, то ли малодушием. Возвращаясь к прерванному разговору, он заметил, что до сих пор не знает, какая напасть поразила Андерса.
Лицо мальчика скривилось в обезображивающей гримасе-ухмылке.
- Правда? - вскричал он. - Вы слишком забывчивы. У вас ведь то же самое было... когда-то... и после тоже... Все эти этапы обычного испытания: телесное воздержание, искажения смыслов, обманутые надежды... И одновременно - обжигающая тоска по иному. Если я это возвращение вас самих, каким вы были в пятнадцать или шестнадцать лет, - то есть нечто, сохранившееся с тех пор, ваше внешнее и внутреннее подобие... замурованное в вас давнишнее бытие, ключ к вашим важнейшим переживаниям, которые вовсе не улетучились (в отличие от сладенького дерьма многих других дней, сделавшихся для вас безразличными); если я и есть эта тень, которая издали вас преследовала, подкарауливала, в конце концов намеренно попалась вам на глаза... и теперь вторгается в вас, снова став образом и плотью... вашим лучшим другом, единственным, тоже однажды сюда заброшенным, но наделенным особой стойкостью: тогда вы знаете мою рану!
- Андерс... такого не может быть... это шулерская игра... Играть так никто не вправе! У тебя мое лицо, мои тогдашние руки... Как если бы первое семя, прилипшее к моим пальцам, чудом нашло для себя материнскую утробу; моя юность, которая была когда-то, однако слиняла с меня, -ты ее подобрал... Чудовищное, горестное выставление напоказ никчемной, нечистой красивости - вот что мы узнаем друг в друге... Но только не эту рану... не могли же ее и тебе... Эту рану, нанесенную мне, но давным-давно зарубцевавшуюся... этот знак, когда-то меня отметивший... В твое тело его не могли вбить... Да еще точно так же, как мне: для того только, чтобы показать, как легко сделать нас уродами! Нет!
Матье то задыхался и прерывал свою речь, то снова принимался шептать.
Мальчик, будто прежде был в полусне, опять выпрямился. Его лицо виделось как сквозь запотевшее оконное стекло, оно почти стерлось; только туманный злорадный рот продолжал говорить.
- Слишком поздно, повернуть обратно нельзя. Все двери захлопнулись. Все улицы занесены снегом. Вы поняли, кто я. Вы знаете, что встретили себя. Отныне ложь для вас не прибежище. Вы уже наполовину признались. Когда-то вам в брюхо медленно загоняли нож. У вас остался с тех пор кучерявый красный шрам...
Матье начал кричать.
- Ты видишь меня голым, ибо описываешь мое уродство! Ты знаешь, что меня швырнули на землю, желая со мной покончить. Ты знаешь действительность, которая выбрала меня в качестве места действия. Свора сговорившихся уличных парней пробила в моей шкуре лаз для ангелов и демонов. Это тогдашнее изменение всех моих ощущений... внезапное осознание того, что я есть ком грязи, брошенный на землю, кровоточащий... А потом узреть ангела, которому ты предаешься... препоручаешь себя, ослепленный любовью... Эта метаморфоза... кровоточащая, зияющая... Наполовину убитый, в чьи черёва всматриваются алчные призраки, непрерывно изливаясь туда вовнутрь слизью своих насмешек... которая извращает всё: мысли, желания... Нет! Не можешь ты иметь такую же рану! Она - моя судьба, была предназначена мне. Моя незрелость - от тех соков во мне, которые мною овладевали, с легкостью выдавали меня на произвол убогих страстей, сбивали с толку сверхъестественными гнусностями...