- Я попытаюсь... вывалившееся из твоего тела... вернуть обратно. Пожалуйста... не кричи... и постарайся не двигаться...
Он прибавил, с некоторым усилием:
- Мы сейчас так же бедны и так же оголены, как в момент рождения... так же перепачканы кровью... и еще более одиноки... Помощи нам ждать неоткуда.
Андерс не отвечал. Он крепко сжал губы, решившись, видимо, безропотно принять все, что ему предстоит. Матье, истолковавший такое поведение по-своему - как решение приветствовать дальнейшую жизнь, а не сбросить с себя ее ярмо, словно созревший до времени плод, - должен был еще раз преодолеть приступ рассеянности. Он не боялся опустошенности, все больше распространявшейся в нем. Он будто забыл, что пребывает во времени. Секунды, минуты, а может, и часы - все они имели для него одинаковую протяженность, или выдержку. Одурманивающая замедленность физических реакций вновь и вновь изглаживала в его сознании всякое представление о весомости и последовательности этой и других авантюр. Память его загнивала.
Теперь он опустился на колени рядом с углублением, где находилась кровать, потянулся рукой к ране - медленно, словно прощупывал воздух. Неожиданно, молниеносным рывком, Андерс перехватил его руку и, крепко стиснув, остановил ее, чтобы оттянуть момент неизбежно ной боли. Так, по крайней мере, истолковал это внезапное вмешательство Матье.
- Я буду очень осторожен, Андерс, - прошептал он.
Мальчик зажмурил глаза и сильно сжал губы; теперь они казались одной полоской: засовом, перекрывшим дверную щель.
Потом Матье ощутил рывок. И перестал видеть что-либо. Он падал вперед, и сперва его свободная рука ухватилась за пустоту; но потом он нашел опору - и этой опорой, которую он так нежданно получил, стало тело мальчика, оказавшееся где-то под ним.
В это мгновение, наполовину упавший, он ясно, слишком ясно осознаёт, что здесь произошло. Свеча догорела; фитиль с остатками растаявшего стеарина провалился в горлышко бутылки и погас. И тотчас - как если бы наступление темноты было тем знаком, которого Андерс ждал, мальчик принудил сжимаемую им руку нанести удар вниз, в него самого. Ужас, который испытывает сейчас Матье, есть что-то по ту сторону мыслимого; и заставляет его окаменеть. Оторваться от опоры не получается. Матье понимает: опорой служит колено мальчика. И лишь во вторую очередь до него доходит, что же случилось с собственной его правой рукой.
Она сквозь рану проникла внутрь тела. Матье ведь ощущал, как отверстие, слишком узкое, сопротивляется мощному удару. Ярость мальчика, его воля к смерти преодолели и боль, и вязкость человеческой плоти. Обращенному вспять процессу рождения ничто не воспрепятствовало.
Рука Матье окружена теплой пеной внутренностей. Если бы он вторгся чуть дальше в темноту, он бы приобрел новый опыт, уверенность - смехотворно малую по сравнению с чудовищным горизонтом тоски, но все же уверенность: что человеческое сердце можно расплющить.
Ужас, настолько омерзительный, что его и сравнить-то не с чем, не сделал Матье жестоким или безрассуднодерзким. Он ведь не мародер. Мозг его превратился в лед, биение пульса прекратилось; но он не поддается року, не устремляется дальше, в глубь бездны. Он чувствует, что его рука вроде как проскользнула сквозь ячейку сети, для этой руки слишком узкую. Рука попалась в плен. Она теперь во внутреннем пространстве человека - мальчика, которого он, Матье, любит. Она уподобилась руке убийцы. Он должен вытянуть ее обратно, к себе. Она не может оставаться там, где находится. Однако каждое движение, уже одна попытка вытянуть руку готовит жертве страшную боль. Матье колеблется. Он вслушивается в темноту, откуда должен прийти хоть какой-то признак жизни Другого. Убийца ждет движения, крика, решительного протеста. Но слышит лишь слабое дыхание, которое и шумом-то не назовешь.
Ценой огромного душевного усилия, но не без внутреннего сопротивления Матье высвободил-таки руку. Она проскользнула - легче, чем он ожидал - через отверстие, которое оказалось растяжимым. Левой рукой он снова ухватился за колено Андерса, заодно убедившись, что то, другое тело пока не отнято у него тьмой.