- Если смыть кровь водой, лак ничего не склеит, - он сказал это, уже обнажив место ранения. Он вытащил свой носовой платок, грязную тряпку, и промокнул рану по краям. - Лучше на нее поплевать. Я не заразный.
Я не ответил, я грезил. Он накопил во рту побольше слюны, соединил края раны, плюнул. Потом разрезал мой платок на четыре части, обмазал рану лаком, который пах ацетоном, наклеил первую четвертинку платка. Немного подождал, намазал лаком край этой льняной полоски, наложил вторую полоску, прижал ее, подождал. Третью и четвертую он прикрепил к ране таким же манером. Он, казалось, еще сомневался, выдержит ли повязка. Поэтому вырезал из моей рубашки полосу подлиннее, крепко приклеил ее с правого и левого конца. Но и это показалось ему ненадежным. Он вытянул из-за брючного ремня, спереди, собственную рубаху, отрезал от полы кусок шириной с ладонь, укрепил его поверх повязки.
- Каждый должен уметь себе помочь, - сказал он.-Не двигайся, пока не подсохнет. - И откинул в сторону обе занавески из мешковины. Поскольку я лежал, прислонившись к дощатой стенке, я увидел, как Гари - на дворе - подошел к водокачке и выстирал свой платок. Старался он на совесть. Потом выкрутил платок. И вернулся; опять сдвинул занавески, оставив в середине просвет.
- Платок все равно, конечно, не блещет чистотой, - сказал он, смахнув мне слезы и промокнув кровь на лбу. - Проклятая рана! Кровоточит сильнее, чем та, на животе. - Он наложил платок, прижал его. Потом заметил раздумчиво: -В рубашке без одного рукава мне будет хреново. - Хотел было снять с меня куртку, однако увидев, на что я похож, отказался от этой мысли. Я, кажется, был в полуобморочном состоянии.
- Они очень основательно с тобой поиграли в разделку свиной туши. Просто забить тебе кол в задницу - такое бы их не удовлетворило. Смотри не свались со стола!
Он сбросил собственную куртку, оторвал левый рукав рубашки. Покопался в своих жестянках, нашел английскую булавку.
- Здесь весь мой домашний скарб. - Перетянул мой лоб, поверх влажного платка, рукавом от рубашки и булавкой скрепил концы. Пока он возился, я прислонился к его левой руке. И, как ТЫ знаешь, не устоял, повернул голову... чтобы губами прикоснуться к нему. Ты, если присутствовал там, наверняка искал того же, что и я: протяженной уверенности... Тысячелетнего царства, в котором можно существовать... не уставая, не становясь в тягость самому себе. Гари проверил повязку на животе. И счел ее безупречной. Только на ней проступила кровь. Он не знал, как тут быть, и предпочел на этом остановиться.
- Я теперь немного подштопаю твое внешнее. А ты лежи, как лежишь.
Он одернул на мне рубашку, прикрыв тело - насколько ее хватило; стянул с меня брюки и трусы. Нашел иголку, нитки, шпагат.
- Гари, - обратился я к нему, - возможно, я скоро умру. Тогда то, что я сейчас скажу, глупость. Но я хотел бы стать твоим другом...
Он зашивал дырку на трусах. Он теперь полностью раздвинул занавески. Я подумал, в темноте ему плохо видно.
- Я тебе буду только свет застить, - сказал он. - На фиг тебе связываться с таким отщепенцем, безотцовщиной? Ты обо мне знаешь не больше, чем о внутренности нерасколотого ореха. Тут тебе делать нечего. Я, конечно, попробую, насколько смогу, привести тебя в чувство. Но потом: мотай отсюда! Не заваривай кашу, которую нам не расхлебать. Ты сын богатого человека; я же - что ты про меня знаешь? Голова моя набита всяким дурацким хламом. И словами, каких ты еще не слыхивал; у тебя волосы встанут дыбом, когда они из меня полезут.
- Гари, я мало что собой представляю. Ты же заглядывал в дырку, проделанную во мне. Там только грязная кровь, ничего возвышенного. Никакого богатства. Ты видел меня в отрепьях и видел... что я гол. Ничего другого, лучшего, во мне нет. Ты - лучше.
- Ты навоображал себе невесть что или бредишь, - сказал он. - Твой отец владеет пароходами, автомобилем, домом; у тебя есть своя комната, кровать, книги, игрушки; тебе не нужно самому чистить ботинки, штопать одежду, пришивать пуговицы; ты всегда сыт. Моя будка - совсем другое дело. Вон в том ящике, напротив, испражняются жильцы со всего дома... с пяти этажей. Можешь представить, какая стоит вонища. Воняет весь день. Я тоже воняю. По вечерам я вижу, как они заходят в сортир, один за другим, слышу, как кряхтят там внутри. Тут таких звуков наслушаешься... Некоторые, пока тужатся, размалевывают стены. Рисуют всякое непотребство. Нехило у них получается: как если бы рисовали рукой, что болтается между ног. Я существо грубое; меня их говеные фантазии не колышат. Я сижу здесь и мысленно выпрямляю скурвившийся мир. А тем временем к матушке наведывается какой-нибудь болтун-импотент или кривой философ[64] с особо изуверскими причудами - подонок, часто еще и с лысиной, от похотливого зуда не различающий, где зад где перёд; будь моя воля, я пнул бы его, чтоб повыскакивали все зубы. Зачем только я притащил тебя сюда? Зачем двинул Долговязому по роже и опрокинул его на землю? Чего тебе здесь надо? Я, видно, и впрямь рехнулся! Лишь потому, что те парни -мерзавцы, ввязался в темную историю с тобой. Я не станция скорой помощи. «Благородные друзья» мне тоже ни к чему. Меня от такого тошнит! Само собой, я должен был как-то тебе помочь: ты все-таки не раздавленная лягушка. И еще одно отличие между нами: ты пользуешься лучшими словами; или, если они и не лучше, ты ставишь их по-другому - так, чтобы они улучшались.
64
«Кривой философ» - Панглос, персонаж повести Вольтера «Кандид, или Оптимизм». Он формулирует такой жизненный принцип: «Отдельные несчастья создают общее благо, так что, чем больше таких несчастий, тем лучше» (Библиотека мировой новеллы. Вольтер. М., 2000, с. 107; пер. Ф. Сологуба).