Но где именно?
Сердце неистово бьется. Я трогаю лоб. Голова чем-то небрежно обмотана. Я моргаю, чтобы зрение прояснилось, и понимаю сразу несколько вещей. Я лежу на кушетке в медицинском кабинете, укрытая покрывалом, с перевязанной головой, в колючем длинном свитере — не моем! — в который не помню, когда переодевалась. Не знаю, что меня тревожит сильнее — что кто-то меня переодел или что у меня всё болит. Кости ломит, кожа саднит. Я пытаюсь успокоить себя тем, что подобные ощущения мне не в первой. Какую только боль я не испытала за всю свою жизнь. Пульс замедляется. Я осматриваюсь. Дверь широко открыта, коридор пуст. Сколько сейчас времени? В комнате достаточно светло. Полдень.
Я медленно, осторожно сажусь.
— Всё еще здесь.
Райс сидит в кресле у стены, на которой висит плакат с предупреждением о том, как опасно принимать метамфетамин. Серия фотографий одной женщины наглядно демонстрирует, что станет с человеком за год от приема этого наркотика — ее лицо меняется с изможденного на безобразное. Оно напоминает мне о мертвой девушке с улицы, и от воспоминаний о ней голова кружится так сильно, что кажется: еще немного, и я улечу в космос. Вытянувшись на кушетке, я медленно вдыхаю и выдыхаю. Райс подходит ко мне и кладет ладонь мне на лоб. В его прикосновении нет ничего успокаивающего, и оно настолько мимолетно, что я уже сомневаюсь, не привиделось ли оно мне.
— Что со мной? — сиплю я.
Райс вкладывает в мои дрожащие руки бутылку воды. Я подношу ее к губам и делаю глоток, но промахиваюсь. Вода течет по подбородку и вниз, на свитер, который не мой.
Райс забирает у меня бутылку.
— Ты больна. — Он произносит это таким тоном, что не понятно — оскорбление это или диагноз. — Может быть, у тебя сотрясение. Может быть, повреждение мозга. Но, знаешь, похоже, с мозгами у тебя проблемы были еще до того, как мы пошли туда, так что…
— Райс…
— Или, может быть, — продолжает он, — ты инфицирована. Может быть, через несколько часов ты умрешь и превратишься в…
— Прекрати.
— Но ты же пошла туда умирать? Так что, какая разница.
Я отворачиваюсь от него. Он прав. Какая разница. Может быть, я инфицирована. Я прислушиваюсь к себе и тому, что творится у меня внутри. Есть ли внутри меня что-то, что умирая, гниет, но приобретает при этом свою жизненную цель?
— Ты ведь пошла туда умирать?
Я закрываю глаза.
— Слоун?
Открываю их:
— Да.
Он шарахается от меня так, словно я заразная, и в сердцах пинает стул. Сильно. Тот отлетает к стене, и я вздрагиваю. Райс резко разворачивается ко мне, и я машинально закрываю лицо руками: не бей меня! Глупо с моей стороны. Райс понимает, что я испугалась того, что он меня сейчас ударит. Его глаза расширяются, и он делает шаг назад.
— Ты взяла меня с собой, — обвиняет он меня. — Рисковала моей жизнью…
— Я бы не дала тебе умереть…
— Иди ты, Слоун!
— Правда! Я бы не…
— Ты бы что? Наши жизни висели на волоске!
— Но ты бы не отпустил меня одну! Я хотела уйти, но одну бы ты меня не отпустил.
— Если хочешь помереть, то сделай это как нормальный человек — перережь, что ли, вены на запястьях! Господи!
Это уж слишком. Прижав пальцы к вискам, я подавляю рвотный позыв.
Райс хватает с рядом стоящего столика таблетки и протягивает мне. Я настороженно за ним слежу.
— Тайленол.
Я беру у него таблетки и проглатываю их, не запивая.
— Этот мужик, на улице… — начинает он.
Я тереблю покрывало. Может, если я сделаю безучастный вид, он перестанет болтать?
— Он умер из-за тебя. Как думаешь, он хотел жить?
— На его месте могла бы быть я, но ты бы не вернулся в школу без меня, — отвечаю я.
— Потому что я не мог поверить собственным ушам.
— Почему? Почему не мог? Ты видел, что творится снаружи, Райс? Там больше ничего не осталось, ничего…
— Не неси чушь, Слоун. Да даже если и так, ты не имеешь права решать за меня…
— А ты — за меня!
Патовая ситуация. Райс знает, что я права. Он засовывает руки в карманы, достает смятый лист бумаги, швыряет его мне и уходит. Я разворачиваю листок. Он промок, и почти все написанные от руки фразы размылись, кроме пары слов тут и там. Моя предсмертная записка для Лили.
Я борюсь со сном, когда ко мне приходит Грейс. Не хочу закрывать глаза, потому что стоит мне это сделать, и перед внутренним взором встает тот мужчина с улицы, мертвая девушка, отбрасывающий стул пинком к стене Райс. Но чаще всего я вижу мужчину, бредущего по стоянке и зовущего кого? Друга? Любимого? Отца? Брата? Меня мучают вопросы. Хотел ли он жить? Смог бы он выжить? Получается, что я решила, жить ему или умереть? Я загоняю мысли о том, что совершила, подальше, иначе зациклюсь на этом. Убийца. Так зовут Трейс и Грейс Кэри, но убийца не Кэри. Убийца — я. Вот о чем я думаю, слыша шаги Грейс. Остановившись в дверях, она усиленно пытается не смотреть мне в глаза.
— Райс сказал, что, скорее всего, ты никого не хочешь видеть.
Что еще ей мог сказать Райс?
— Но я хотела увидеть тебя, — продолжает Грейс.
Я гадаю, что последует за этим. Он сказал, что ты пошла туда умирать. Что ты сумасшедшая. Что ты опасна для всех нас. Что ты — убийца.
— Он сказал, что мужчина был ранен. И умирал. — Она умолкает. — Он сказал, что это был не мой папа.
Значит, меня он не выдал.
— Это был не твой папа, — повторяю я слова Райса.
Грейс вздыхает так, словно только теперь позволила себе окончательно в это поверить. Пересекает комнату и садится на краешке моей кушетки. Некоторое время она нервно кусает ногти.
— Я не понимаю тебя, — наконец признается она.
— А что тут понимать?
— Ты же сделала это… не из-за того, что я тебе сказала? Не из-за того, что хотела загладить передо мной свою вину?
— Разве это имеет какое-то значение?
— Если бы ты умерла, меня бы это мучило.
— Я сделала свой выбор. И ты бы не была виновата в моей смерти, — отвечаю я. — И твои родители тоже сделали свой выбор.
— Не надо.
— Они сами предложили пойти первыми.
— Замолчи, Слоун.
— Мы обе присутствовали при этом.
— О, так ты считаешь, что раз пошла туда, то можешь теперь говорить мне подобное? — злится она. — Черта с два я буду это терпеть.
Пожав плечами, я снова закрываю глаза. Меня тянет в сон. Я хочу, чтобы Грейс ушла и я смогла поспать. Мое дыхание выравнивается, и я позволяю себе задремать.
Грейс поднимается с кушетки.
— Знаешь, что меня бесит? — спрашивает она, и я выплываю из дремы. — То, как все об этом говорят. Что мои родители сами решили выйти на ту аллею, что они полностью осознавали, что могут там погибнуть. Но они ни за что бы этого не сделали, если бы подозревали, что есть хотя бы малейший риск. Никто не думает об этом.
— Но они сделали это, — говорю я.
— Потому что считали, что улица чиста, — отвечает Грейс. Она убирает волосы с моего лица — так бережно, что я теряюсь. Этот нежный жест совсем не сочетается с жесткостью ее слов. — Они бы ни за что не вышли на ту аллею, посчитай это опасным, потому что у них были мы. Как ты думаешь, почему они позволили стать лидером Кэри, в то время как сами, в отличие от него, были взрослыми? Потому что если бы что-нибудь случилось, то умер бы он. Не они. Они вышли на ту аллею, потому что он сказал им, что она пуста, но он ошибался.