Почувствовав себя достаточно чистой, я сразу же выключаю воду и прислоняюсь к стене, мокрая и дрожащая. Думаю, я управилась меньше, чем за десять минут. Грейс всё еще моется. Выбежав голая в раздевалку, я хватаю и натягиваю на себя одежду, которая липнет к мокрому телу. Сажусь на скамейку и жду Грейс. Она не спешит, и возится в душе дольше, чем следовало бы, и выходит обнаженной. Меня, конечно же, удивляет не то, что она обнажена, а то, насколько она в таком виде… уверена в себе. Она была такой же в мою единственную ночевку у нее. Поздно вечером она переоделась прямо передо мной, и я помню, что подумала при этом: каково это, иметь такое тело, как у нее? То же самое я подумала и сейчас. У нее округлая красивая фигура, у меня — совершенно другая. Я не обладаю телом, которое было бы приятно обнимать. Грейс натягивает платье через голову и расчесывает волосы пальцами. Теперь она выглядит еще более красивой, идеальной и невинной.
— Трейс думает, что, может быть, они еще живы, — небрежно произносит она, словно говорит о погоде, одежде или чем-то подобном. И я бы поверила, что для нее это действительно не так уж и важно, если бы сразу после этих слов ее лицо не исказилось. Грейс начинает плакать, прикрыв глаза рукой.
Я не знаю, что делать.
— Я могу позвать его, если хочешь, — предлагаю я неловко.
— Нет. Боже, я не хочу, чтобы он видел меня такой. — Она опускает руку, дыхание у нее прерывистое и учащенное. — Я думаю, что они мертвы. Думаю, что они мертвы. Мне нужно было произнести это вслух. Они мертвы. Но я не хочу, чтобы Трейс знал, что я так думаю. Я хочу, чтобы он надеялся.
Я уверена, что, где бы ни была сейчас Лили, она в безопасности. Уверена, что она нашла какого-нибудь солдатика, который увез ее в лагерь — в спасательный лагерь, — и что прямо сейчас она в каком-нибудь бункере ест свой паёк. И флиртует.
Я уверена, что происходящее вызывает у нее чувство облегчения.
— Ты замечательная сестра, — отстраненно говорю я Грейс.
— Спасибо. — Она вытирает лицо ладонью. — Эм… не дашь мне минутку?
— Конечно.
Мы смотрим друг на друга.
— Наедине.
— О. Да. Конечно.
Мне хочется спросить ее, помнит ли она, как я ночевала у нее в десятом классе. Хочется сказать ей, что я думала о ней, когда миру настал конец, но я молча выхожу.
Позже одна за другой гаснут лампы аварийного освещения. «Это чудо, что они проработали так долго», — замечает Кэри. Когда Харрисон спрашивает, что это значит для нас, Кэри отвечает, что нам труднее будет передвигаться ночью, в дневное же время естественного освещения будет достаточно. Мы нашли в комнате сторожа несколько фонариков, однако никто не указал на очевидное — что рано или поздно батарейки в них сядут.
Глава 5
Всех будит Трейс.
Он кругами бегает по залу, шлепая кроссовками по полу. С каждой секундой это равномерное шлепанье раздражает всё больше и больше.
Простонав, Райс произносит вслух то, о чем думают все:
— Господи. Я тут на хрен заснуть пытаюсь, Трейс.
— До всего этого дерьма, — отвечает тот, запыхавшись и обегая нас по кругу, — я вставал каждый день в шесть утра и пробегал пять миль. И не собираюсь бросать это дело из-за тебя, Морено.
— В школе есть спортзал, — замечает Кэри.
— Иди на хер, говнюк.
— Свою маму посылай на… — автоматически вырывается у Кэри. Это одна из тех дурацких фраз, которыми раньше парни, не задумываясь, бросались в ответ на посыл, вот только теперь она не к месту.
Трейс резко останавливается.
Слушать их перепалку у меня нет ни сил, ни желания, поэтому я закрываю глаза и снова погружаюсь в сон. Когда я открываю глаза в следующий раз, Трейс уже не бегает. Он сидит на мате рядом с Грейс, и она вертит в руках свой мобильный.
— Аккумулятор сел, — говорит она.
— Неважно, — отвечает Трейс. — Связи нет — я проверял. Даже сообщение больше не передают. Хотя девять дней передавали, так что, наверное, это что-то да значит.
Я закрываю глаза и вновь засыпаю. Просыпаюсь я к завтраку. К рисовым хлебцам, густо намазанным джемом. В этот раз, не знаю почему, но сон уже не идет.
— Зомби, — говорит Харрисон.
— Заткнись на хер, — велит ему Трейс.
Райс смеется. Поначалу его смех резкий и неприятный, но потом Райс начинает хохотать по-настоящему. Он закрывает лицо ладонями, его плечи трясутся от смеха, и мы все молча таращимся на него.
— Простите. — Он вытирает глаза. — Просто… простите.
— Думаете, это правительство? — спрашивает Харрисон, теребя край мата. — И всё это происходит локально? То есть… это правительство сделало с нами?
— Они бы уже нас к чертям собачьим разбомбили, если бы так оно было, — отвечает Кэри.
— Значит, всё это глобально, — приходит к выводу Трейс. — И если это глобально, то сомневаюсь, что за нами кто-нибудь придет.
— Что? Но… — тут же вскидывается Харрисон.
— По радио сообщение еще передают, — говорит Кэри. — Они придут. Я вот что думаю: Кортеж — маленький городишко, так? Значит, им потребуется время, чтобы добраться до нас. Считаете, что у нас тут безумие творится? Тогда представьте, что происходит в больших городах. Там бы у нас не было ни единого шанса.
— Кто-нибудь из вас болел? — спрашивает Райс. — Тем гриппом? — Все молчат. Райс смотрит на меня. — Ты какое-то время не ходила в школу. Последние две недели до начала всего этого. Ты болела?
— Я не инфицирована, — отвечаю я. — Я что, похожа на инфицированную?
— Я не это имел в виду, — поспешно заверяет Райс, но я не знаю, что еще он мог иметь в виду. — Я просто пытаюсь понять, с чего всё это началось.
— Не думаю, что это грипп, — отзывается Кэри. — Так просто совпало.
— Может, это террористы? — предполагает Харрисон.
Парни некоторое время обмениваются разными предположениями, пытаясь выяснить, как и почему наступил конец света, как будто если у них хватит мозгов это понять, то всё изменится, случившегося не произойдет и нас здесь не будет.
— Может быть, это бог, — глядя в окно, произносит Грейс.
— Не говори банальностей, — морщится Трейс.
Но после ее слов разговор на эту тему заканчивается.
— Там почти было лучше, — говорит Райс.
— Даже не шути так, — отвечает Харрисон.
Мы всё еще в зале, занимаемся ничего неделанием. Уже был и обед, и послеобеденный сон, и продолжительная тишина, и короткая ругань. Сейчас только начало четвертого. Я понимаю, о чем говорит Райс. Ожидание спасения равносильно ожиданию смерти, и я знаю, что это такое, больше любого, находящегося в этом зале. Перед чем-то простирается долгое ничто, и попытка выжить на улице была этим чем-то.
Все цепляются за безопасность, и так как зал кажется самым безопасным местом в школе, никто не любит удаляться от него в одиночку. Никто, кроме меня. Я говорю, что иду в туалет, но вместо этого брожу по школе, воображая, что гуляю по ней в то время, когда всё было нормально, когда тут было хорошо. Четыре года назад на ее благоустройство угрохали кучу денег. Вдоль главной улицы посадили деревья и украсили их лампочками, на каждом свободном участке земли разбили клумбы, поставили новые указатели и дорожные знаки.
Теперь всего этого нет.
Интересно, сколько времени должно пройти, прежде чем меня хватятся? Я настолько далеко от зала, что не слышу голосов, и настолько далеко от дверей в школу, что звуки с улицы доносятся до меня приглушенно, или, может быть, они такие же громкие, как раньше, просто я к ним привыкла. Я прохожу пустые кабинеты и классы. Мрачноватый маршрут для одиночки. Дойдя до лестницы на второй этаж, я останавливаюсь, внезапно осознав, что в моей жизни теперь нет никакого графика, что я не должна отвечать ни на чьи вопросы и что меня никогда и никто больше не накажет. Стоит этой мысли прийти в мою голову, как за ней следует другая — очевидная и болезненная: