— Безрассудно? — ахаю я. Он всегда был таким? Уже и не помню. — По-твоему, я веду себя безрассудно? После всего, что я пережила по твоей вине, я могла бы сжечь твои шмотки, и в этом не было бы ни капли безрассудства.
— Завязывай истерить.
Истерить?
— Шутишь, что ли?
Он закатывает глаза и ставит бутылку. Золотистая струйка стекает с морды медведя на лапу.
— Ты не улавливаешь сути нашего разговора. У нас есть шанс.
Пульс ускоряется, к лицу приливает обжигающая волна гнева.
— Какой еще шанс?
— Эта ситуация открыла мне глаза. — Он опять опускается на спинку кресла. Только теперь он машет руками и оглядывает кофейню, словно ищет вдохновение. — Ты в курсе, как упорно я трудился, чтобы получить роль в «Вое». Не скажу, что меня не устраивает режиссура сериала, но сомневаюсь, что меня ведут по верному пути.
Я смотрю на него с подозрением.
— Ясно.
— Джемма, — упорствует он, — сериал отличный.
— Но? — говорю я, чувствуя, что это еще не все.
— Но я не хочу на этом останавливаться. Хочу стать уважаемым человеком. Не просто телезвездой, а тем, кто снимается в кассовых фильмах. До этого рукой подать, но мне нужен был толчок. Момент, если угодно. — В зеленых глазах вспыхивает возбуждение. — До того как ролик завирусился, СМИ в лучшем случае обращали внимание на мои стрижки. А вот в последнее время журналисты приходят к студии, где мы снимаем, ставят палатки у дома. Это потрясающе! Люди исходят слюной в надежде узнать больше. Они в буквальном смысле роются в мусоре, чтобы выяснить, что я ел на завтрак, — довольно хмыкает он.
Накатывает тошнота. На что он намекает?
— Что ты… что ты хочешь сказать?
— Я говорю о том, что момент настал. А мы с тобой стоим на обрыве.
— На обрыве, — повторяю я.
— Именно. — Он улыбается, радуется, что я поняла. — Мы с агентом много общались с консультантами и пиарщиками, и общее мнение таково, что в Голливуде нет такого понятия, как плохая реклама, если только ты не сайентолог или педофил.
Кожу покалывает от жара, челка прилипает к лицу.
— Рен, ты серьезно?
— Конечно, серьезно. Ты хоть представляешь, сколько работников индустрии продали бы душу дьяволу в обмен на то внимание, которое мы получали с момента расставания?
— Я не… — меня мутит, словно я выпила галлон кипящего растительного масла, — что ты предлагаешь?
— Деловое соглашение. Жаль, конечно, что добиться твоего прощения не выйдет, но у нас и так все может получиться.
Я качаю головой.
— Нельзя…
— Можно, — говорит он, не поняв меня. — Ты многим близка по духу, поэтому люди тебя любят. Ты нужна нам, Джемма! Поверь, это не высшая математика. Я закатил сцену в бургерной, записал сопливую серенаду, и нам тут же предложили собственное реалити-шоу.
Сердце колотится о ребра. В голове стучит, мозг словно превратился в кашу. Не знаю, с чего начать.
— Хочешь сказать, — глубоко вздыхаю я, — ты инсценировал арест?
— Нет, — говорит он, откусив от круассана, — арест был настоящим. — Он жует. Глотает. — Чтобы произвести впечатление на таблоиды, без этого было не обойтись. Но, малышка… — он опять жует, крошки прилипли к подбородку, на губах блестит мед, — ты серьезно поверила, что я психану из-за кетчупа?
По спине прокатывается волна отвращения.
— А песня? Ты правда записывал и постил ролик по пьяни? Тебе хоть чуть-чуть не все равно или эмоции тоже фальшивые?
Маленькой белой салфеткой он вытирает рот.
— Джемма, ты меня не слышишь.
Я наклоняюсь так, что кончики волос касаются столешницы.
— В смысле? Я слышу ровно то, что ты говоришь.
Он делает успокаивающий жест, нервно оглядывается через плечо. Уже поздно. На нас обратила внимание вся кофейня.
— Тебе, наверное, надо все переварить. Возьми пару дней. Агент говорила что-то про участие в ток-шоу, но можно отложить до следующей недели. Если хочешь, я попрошу ее прислать соглашение о неразглашении информации и еще кое-какие документы. За это время ты их изучишь.
— Документы?
Он кивает и откусывает от круассана.
— Стандартные заморочки. Твой адрес у меня уже есть, не переживай.
— Откуда у тебя адрес Джули? — спрашиваю я, ошарашенная предложением.
— Ты дала мне адрес, чтобы я отправил вещи, помнишь? — отвечает он с полным ртом. — Так я тебя и нашел.
Я кладу руки на край стола и заставляю себя произнести:
— Ты о массажном кресле, которое ты должен был отправить, но в итоге решил украсть?
Рен смеется, а я представляю, как выливаю ему на голову нетронутый макиато с фундуком.
— Не расстраивайся, — подмазывается он, наконец-то раскусив мой испепеляющий взгляд. — Если все пойдет хорошо, ты купишь себе десяток кресел.
— Что мне с ними делать?
Рен поднимает плечи и разводит руками. На подбородке у него крошки.
— Не знаю. Но у тебя будут варианты, а варианты — это хорошо. Дармовая реклама тоже.
В голову приходит мысль. Плохая мысль.
— Рен, — морщу я нос, — у тебя был адрес Джули. То, что вчера за мной ходил фотограф, — это твоих рук дело? Скажи, что я параноик.
Он мнется. Вот, собственно, и ответ. Это Рен послал ко мне фотографа. Все это организовал он, как какой-то тупой кукловод.
— Твоих! — Я зажимаю рот рукой и резко втягиваю воздух. Невероятно.
— Звучит ужасно, но ты должна понять, что может стать с твоей карьерой, — огорчается он. — Больше не будет позорной работы и тупиковых проб. И это не пожизненный приговор, малышка. Мы должны появляться вместе на всяких публичных мероприятиях и делать вид, что мы счастливы, вот и все. — Под столом он дотрагивается до моей ноги. — Если хочешь встречаться с другими, мы что-нибудь придумаем. Главное — осторожность.
— Осторожность? — бормочу я, разрываюсь между слезами и яростью, горло сдавливает, меня трясет.
— Да.
Он замолкает. А я вспоминаю Лэндона. Думаю о пронзительных темных глазах, низком голосе, о том, как я дрожу, когда он ко мне прикасается. Все сливается воедино и сражает наповал. Джули была права. Джейн Остин была права. Эмили Бронте была права. Любовь существует. Она опасна, и хрупка, и страшна, но она стоит того, чтобы рискнуть. Все остальное — это пустая трата времени.
Более того, я понимаю, что я не обязана здесь сидеть, не обязана слушать то, что Рен Паркхерст хочет сказать. Я ничего ему не должна. Может, я с ним и жила, но сердце ему не отдавала.
— Ты наконец-то станешь человеком.
— Рен, — отдергиваю я ногу, — я уже человек. Но за все то время, что мы были вместе, ты не удосужился это заметить. Ты не спрашивал меня про смерть брата или почему я не общаюсь с родителями. Рядом с тобой я не чувствовала себя особенной. Ты даже не пытался меня понять или вникнуть, почему я поступаю так, а не иначе. Да и я тоже этого не делала. Мы друг другу не подходили. Нам было удобно.
У Рена на лбу появляются тонкие складки. Он смотрит на стол и мотает головой.
— Давай не будем отвлекаться на прошлое.
Я не слушаю. Меня разбирает злость. Я так сильно толкаю стол, что кофейные чашки гремят, а бутылка с медом опрокидывается на круассаны.
Рен придерживает стол.
— Господи, сядь! Люди смотрят.
— Хочешь, чтобы я сдерживалась? — хватаю я ртом воздух.
— Да, — горячо шепчет он.
— Забудь. Пусть все смотрят! — кричу я, указывая на зевак. Я совсем ошалела. Сердце грохочет в ушах, я не чувствую ног. — Весь мир видел, как ты занимаешься сексом в туалетной кабинке. Какое тебе дело до того, что все увидят, как ты ругаешься с бывшей? Ты же хотел внимания. Ты же об этом просил. Это же дармовая реклама.
— Не начинай. — Он поднимается.
— Еще как начну. — Я вешаю сумку на плечо и качаю головой. — Больше ни секунды не хочу здесь сидеть. Ты урод, — срывается у меня с языка. Я впиваюсь в Рена круглыми глазами и смеюсь, точно меня осенило. — Ты и правда урод.
Он смотрит на меня так, будто я сошла с ума.
— Джемма, хватит.
Мне надоело слушать. Надоело быть замкнутой девушкой, боящейся собственной тени. Рен не успевает сказать ни слова: я беру золотистого мишку и выдавливаю мед. Прямо Рену на голову.
— Чокнулась, что ли? — визжит он. Лицо из красного становится багровым. Он вскидывает руки, чтобы прикрыться, но уже поздно: безупречные волосы склеиваются и прилипают к голове. — Хватит, Джемма!
— Урод, — кричу я и с возрастающей решимостью крепче сжимаю бутылку.
Слышатся охи-ахи и приглушенный смех. С тем же успехом мне могли бы аплодировать стоя.
— Хватит! — уже громче вопит он.
Мед капает с носа в открытый рот. Мне фиолетово. Я не боюсь того, что подумают люди. Я не боюсь Рена или того, что случится завтра или послезавтра. Я справлюсь. Я сильная.
Остатки меда я выдавливаю на промежность, прямо на светлые хлопковые брюки. Мед заливает серебристую молнию, впитывается в ткань. А когда бутылка пустеет, я бросаю ее на стол, тычу пальцем Рену в сердце и медленно произношу:
— Кстати, предводитель мудаков, верни мне массажное кресло.
Пощады не будет.