Только некому было мной заниматься. Совсем некому. Любимые мои ветераны уже почти не имели сил, зато имели по букету болячек, а цирковая молодежь воспринимала меня как хорошенькую улыбчивую малышку, как родственницу директора коллектива, которая, наверное, решила просто поколесить с труппой перед поступлением в институт, но зачем-то ежедневно возится тихонько на манеже, никому не мешает, а совсем наоборот – улыбается и всегда готова помочь. Никто ни о чем не спрашивал, никто не лез с советами. А я страстно хотела, чтоб мне сказали как. И что. Что надо сделать, чтоб стать настоящей цирковой артисткой?
Что ж, самое главное – это правильно сформулировать желание и горячо желать. У меня получилось, видимо: на меня обратили-таки внимание и показали, как и что. А дальше все было, как в старом анекдоте про «лучше б я умер вчера». Почему-то проникшийся ко мне братскими чувствами Витька Ковбой уже на следующий день приступил к делу вплотную, разработав целую методику: упражнения на растяжку, упражнения на координацию, упражнения на постановку рук, упражнения на точность движений – на манеже я теперь проводила четыре часа, последние два из которых держалась на ногах только из голого упрямства и спортивной злости.
Витька отдал мне свои старые теннисные мячики, наполненные водой при помощи шприца (пустые они были слишком легкими для жонглирования), где-то раздобыл особо дефицитную четырехслойную фанеру, годную для изготовления колец, и пообещал сделать настоящие булавы под мою руку. Делались они из обычных детских пластмассовых игрушек-кеглей, куда засовывались утяжелители. К кеглям прикручивались деревянные ручки, которые вытачивались на токарном станке. Такой станок имелся в хозяйстве у шапитмейстера[16], так что скоро булавы были готовы. И я сразу получила повышение: стала именоваться «амбициозным ампутантом» и «улыбчивой жертвой Паркинсона», потому что мячи, кольца и булавы, – особенно булавы! – видимо, испытывали ко мне личную неприязнь, и большую часть репетиций я проводила на четвереньках, собирая их по всему манежу под аккомпанемент ядовитых шуточек беспощадного Ковбоя. Вот уж у кого под языком была тысяча острейших иголок.
«Заставь дурака богу молиться, так он и лоб разобьет», – говорила моя бабуля. Дорвавшись, наконец, до того, к чему оказалась хоть немного способной, я осваивала жонглирование с неистовством неофита. Однажды утром добрейшая Фира Моисеевна, зайдя в вагончик по какой-то надобности, обнаружила меня спящей в странной позе: руки, согнутые в локтях, образуют прямой угол с тушкой, лежащей на спине, и кроватью (опустить вниз ладони было невозможно, они горели немилосердно). Проснулась я от прохладных прикосновений к несчастным конечностям – Фира Моисеевна толстым слоем накладывала на ладони какую-то мазь, приятно пахнущую травами, медом и немножко дегтем:
– Подержи так, пусть впитается. И никаких репетиций завтра. Вот подживет, тогда уж и мячики можешь побросать, о кольцах и булавах забудь пока. На ладонях же настоящие раны! С Витей я поговорю, загонял он тебя, нельзя так, нельзя! Будешь репетировать с бинтованными руками, пока кожа не огрубеет. И мажь каждый вечер, не забывай. Рецепт этого бальзама мне одна бессарабская цыганка еще до войны дала, он и пулевые раны заживлял. А уж сколько раз я им свою порванную шкуру спасала – и не сосчитать. При парфорской езде[17] наездник и так очень часто травмируется, а у меня две лошади шли рядом – такого больше никто ни у нас в стране, ни за границей не делал и сейчас не делает. Очень травмоопасно, хоть и зрелищно, да и долго номер готовится. Я своих рабочих кобыл, помнится, почти три года тренировала, а все равно мне белая красотка Иза устроила пару раз серьезные переломы, жуткая паникерша была, собственного плюмажа пугалась.
В общем, после втыка от Фиры Моисеевны мы с Ковбоем репетировали много, но уже без надрыва. А когда от тяжелых фанерных колец в оплетке из пластыря у меня на руках появились жесткие мозоли между большим и указательным пальцами, стало совсем легко и почти не больно. Булавы тоже были прекрасны – отцентрованные под мою руку, красивые, яркие, с твердыми деревянными ручками, – и скоро полоски огрубевшей кожи легли и наискосок через ладони.
Жонглер ведь репетирует бесконечно. Очень хорошие жонглеры репетируют по восемь часов в сутки, используя малейшую возможность ПОБРОСАТЬ. Это очень тяжелый, очень монотонный труд, и слава Единому, что меня готовили для ввода партнером в какой-нибудь уже готовый групповой номер – карьера жонглера, работающего соло, не привлекала меня совершенно, хоть Витька и пытался увлечь ученицу демонстрацией короткометражек с работой великого Сергея Игнатова и блистательного Евгения Биляуэра. Я восхищенно ахала, теперь уже хорошо понимая, каких мук и адского труда стоит эта легкость и это великолепие, но и все. Повторять желания не возникало. Ни особого честолюбия, ни стремления к рекордам в жонглировании мне не завезли, хотя рука, как выяснилось, от природы правильно была поставлена под реквизит.
16
17