Так в чём же было дело?
Ночью он невидимо и неслышимо проходил мимо одного из постов, и случайная фраза, оброненная одним из караульных, крепко засела в сердце. Не насмешка, а так зубоскальство, трепливость солдата, желающего выставить себя знатоком чего-то, чего не знают другие. Скабрезная шутка о начальстве. Мало ли что говорят обиженные подчинённые! Вельскуд сталкивался не раз с таким слухотворчеством в свой адрес, чаще всего никак не отзываясь. Ничего и не требовалось, поскольку слухи утихали сами собой. Но теперь слова неведомого зубоскала затронули нечто глубинное, древнее, как сама земля.
И вот теперь, словно подтверждая намёки солдата, он устроил разборку, как ревнивая девица. И пусть не было криков, воплей и расцарапанных лиц. Сути дела это не меняет. Увидев Геранта, кроме облегчения он испытал ещё что-то. Какое-то чувство, которое боялся назвать. Боялся потому, что знал, что это обозначение неверно.
Знание это было в нём всегда, сидело глубоко внутри, ожидая своего часа, возможно, как великий тактик ждёт, пока схлынет первая мутная вода мнений и представлений. Верное слово терялось где-то, не хотело выбираться на свет, представать на суд тех, кто окружал человека — носителя этих чувств и этого слова. Пряталось и хранило свою тайну, возможно, удивительную, великолепную, но тайну, которая никому не нужна, и не будет принята и понята никем. Возможно, даже им самим, Вельскудом. Потому, что и он сам не верил в это слово, в это переживание. Потому, что его впечатления от собственных чувств были в том же русле, что и мнения всех остальных. Истинное же чувство было слишком глубоким, слишком непонятным, неизведанным и… незнакомым.
Но зачем ему знать то, что думают другие? Другие… Те, кто, пряча скабрезные шуточки и понимающие ухмылки, провожает его взглядами, полнящимися недобрых мыслей. А сам он? Неужели то, что действительно чувствует он здесь и сейчас, соответствует тому, что могут приписать ему другие? Что чувствует он?
Хотел ли бы он, чтобы Герант пришёл сейчас и улыбнулся своей удивительной, чарующей улыбкой, в которой невозможно разграничить нежность, снисходительность, понимание и прощение, настолько всё переплелось в этом простом выражении лица? Да.
Хотел ли бы он, чтобы Герант присел рядом, обнял за плечи и вновь притянул к себе на грудь его голову, как сделал это совсем недавно, в тот тяжёлый миг, когда все демоны Тёмной Богини терзали его сердце? Да.
Хотел ли бы он вновь услышать обращённое к себе тёплое и побуждающее молчание? Да.
Хотел ли он чего-нибудь более интимного и близкого…
Ответ терялся за пеленой всеобщих представлений. Потому что они, эти представления, обязывали его хотеть полной близости, если на все предыдущие вопросы ответ был утвердительным.
Но разве не это — любовь? То, что связывает двоих в единое целое, независимо от пола и расы; то, что заставляет бежать сломя голову на зов, откуда бы он ни пришёл; то, что побуждает сердце биться от неистовой радости при виде того, о ком думал, о чьём присутствии мечтал.
Этого просто не может быть!
Множество дней и ночей проведено им в казармах и учебных лагерях. И он, конечно же, знал, что называют этим словом пропылённые и усталые мужчины, у которых нет возможности встретиться вечером с подружкой. То, что испытывал он, не имело ничего общего с этим мерзким ощущением. Словами и мыслями этих солдат двигало физическое желание обладать. Такое случалось и с ним и всегда заканчивалось ощущением грязи и запятнанности, хотелось до крови растереться жесткой губкой, словно это желание исходило и от кожи, и надо было содрать её, чтобы избавиться от него. Тупое и мерзкое чувство, которому не место ни в голове, ни в сердце…
В нём было желание — это так. Но не желание обладать телом, изучать и постигать его, как познают друг друга любовники, нет, желание владеть мыслями, наблюдать их рождение, разбег и полет. Провожать их серебристый след в небе, чтобы, опустив глаза к земле, вновь окунуться в чудо рождения новых слов, новых чувств и эмоций. Эмоций, подтверждающих уверенность в нужности и важности своей. Важности мыслей, слов и дел. И совсем не страшно, что теперь ты был важен только для одного человека. Уверенность вселяла надежду в то, что самоуважение и истинная вера в свои силы придёт позже, в своё время. Лишь бы впереди не исчез маяк: тёплый взгляд, ласковое прикосновение и тихий вечный голос, зовущий вперёд, всегда только вперёд.
— Вельскуд, вот ты где, — знакомый голос вновь привёл в бешеное движение едва утихомирившееся сердце.
Погружённый в себя, занятый своими невесёлыми мыслями, Вельскуд потерял сноровку воина, забыл о том, что звуки надо различать на расстоянии многих метров, он потерял контроль… Чуткость воина — залог его победы. Но Герант всегда двигался бесшумно, не одно ухо бывало обмануто им. Он пытается заглянуть в его лицо. Но Вельскуд не позволит ему увидеть предательский румянец на щеках, нет, только не это! Всё что угодно, но не это. Пусть он будет груб и резок, пусть даже обидит, но нет.
Однако у Геранта есть над ним власть, всегда была, с момента встречи. Он умел обезоружить, не прилагая к тому особых усилий. Вот и сейчас тёплая рука осторожно сжимает плечо насупившегося и нахохлившегося Вельскуда. Герант присаживается рядом. И Вельскуд не видит, но чувствует тепло и заботу, исходящие от друга.
— Ты не хочешь говорить? — в голосе Геранта слышится печаль. Эта невысказанная грусть словно нож в сердце. Сколь многое он бы сделал, чтобы развеять эту печаль, но не может себя заставить.
— Что ж, давай просто помолчим.
Герант опирается спиной о дерево, глаза его устремляются в небо. Что он видит там, чего ищет в этой бездонной пропасти? Этот вопрос неизменно занимал Вельскуда. Сами собой произносятся слова:
— Герант, прости меня… — голос хрипит и не слушается своего хозяина.
Друг обращает к нему своё лицо, на губах улыбка, в глазах понимание и сочувствие, которое вопреки ожиданиям не обижает, а успокаивает:
— Есть вещи, друг мой, за которые не просят прощения.
Гвардеец вновь мучительно краснеет, краснеет до слёз. Он пытается спрятать лицо, отвернуться от мягкого, внимательного взгляда, укрыться от этого голоса, полного внимания, участия и… нежности? Но он смотрит в лицо своего друга и уже не может отвернуться от света и радости, которыми тот щедро делится с ним. Вот лёгкое облако печали омрачило янтарные глаза. Почему?
— Знаешь, давным-давно я слышал старинную сказку, — раздался тихий голос Геранта. — Её рассказала мне колдунья, старуха древняя, как мир. Она была страшна, как смерть, и голос имела скрипучий и противный. Ты видел некрасивых волшебниц? Нет? Вот и я до той поры никогда не встречал. Я мало чего боюсь, но в ту встречу даже мне стало не по себе. Старая женщина нуждалась в какой-то помощи — то ли обидел её кто-то, то ли ещё что — и я не мог ей отказать. Она оказалась удивительной! Я нечасто встречал людей, у которых внешнее безобразие так оттеняло бы душевную щедрость. Только доброта её была своеобразна, за что она, вероятно, и имела всевозможные гонения и лишения от прочих. Понимаешь, она почти никому не помогала даже если имела такую возможность. Вероятно, используя свою немалую волшебную силу, она могла бы жить если не в богатстве, то в достатке. И на её внешность никто в таком случае внимания бы не обратил. Но когда от неё требовали колдовской помощи, она лишь пристально смотрела в глаза и чаще всего отказывала. Что она там видела — никто не знал. Она лишь говорила, мол, негодный человек — не буду помогать. И всё. Но дело в том, что стоило ей сказать так, и с этим человеком вскорости начинали происходить действительно нехорошие вещи. Вот люди и решили, что она наводит таким образом злые чары и губит человека. Но дело было не в этом. Она была наделена очень сильным провидческим даром. Ей было дано разглядеть истинное лицо любого человека…