— Вельскуд! Помоги мне! Надо найти Аргенту, нужно как можно скорее уничтожить этот самоцвет, пока не случилась беда.
«Беда? — усмехается обиженный мальчик, опираясь на жестокость, воспитанную прежними обманами. — Беда уже случилась! И заплатишь за неё ты…»
— Лжец! — тонкие губы выплёвывают это слово навстречу тянущимся рукам, взгляду, полному надежды.
Этот глупый дракон так доверчив! Вельскуд резко шагает вперёд и ещё успевает заметить нарастающее беспокойство в глазах бывшего лучшего друга. Ярость окутывает его новой волной, и рука наносит страшный удар. Где-то на задворках сознания он слышит, как внутренний голос вопит от ужаса, умоляя остановиться. Бывшие товарищи окликают его. Но дело сделано! Герант роняет самоцвет, зажимая рукой правый глаз. И Вельскуд на миг испытывает радость, увидев растерянность на его лице.
Но лишь на миг! В следующую секунду на него наваливается осознание содеянного…
Вельскуд подхватывает оброненный самоцвет. Он уже видит дорогу, по которой должен доставить артефакт властителю. Чтобы не выронить драконий самоцвет из усталых дрожащих рук, прижимает его к груди. Вельскуд ещё успевает заметить ужас на лице Геранта; видит, как тот пытается подняться, и два огромных золотистых крыла стремятся, чтобы укрыть от чего-то, и тут тело его накрывает сеть судорог. Судороги выкручивают руки и ноги, ломают кости, пробираются даже в мозг. Сознание мутнеет. Оно мечется в испуге в поисках ответа на вопрос: «Что это?» Откуда-то слышатся крики: «Он обращается! Все назад! Отойдите назад! Это новый Чёрный дракон!» Последнее, что чувствует Вельскуд, как его подхватывают чужие холодные руки. Сознание меркнет от невыносимой боли, пронизывающей тело.
— Вельскуд! — из последних сил Герант тянется следом, но его рука натыкается на пустоту.
Всё кончено.
========== Вельскуд ==========
Огромное помещение: то ли пещера, то ли подземелье. На стенах факелы в держателях в виде драконьей лапы. Мгла и муть от пламени факелов. Тяжело дышится, в дымном воздухе нет просвета. Обнажённое тело чувствует холод, исходящий от окружающих стен, от поверхности под ним. Чад давит.
Сколько времени прошло с тех пор, как Вельскуд оказался тут? День? Неделя? Может быть, год? Прошлое перетекало в будущее, минуя настоящее. Настоящего — того, что можно назвать здесь и сейчас — не было. Оно потерялось в густом непроглядном мареве, что теснился над ним и не давал ни вздохнуть, ни оглядеться. Мысли густой чёрной массой расплывались по окраинам сознания. В другое время они не осмеливались оспаривать первенство у телесных ощущений. Те всегда были первоочередным переживанием. Но сейчас наступило затишье, мучитель — хозяин этой адовой лаборатории — решил сделать передышку. И рой слов и предложений теснился в голове, рискуя взорвать её совсем. Мысли роились у виска, стучали в затылок, обволакивали лоб. И всюду они жужжали, гомонили, бубнили что-то, иногда совсем непонятное. Лишь одна мысль была пряма и ясна: ложь и предательство. При этом воспоминании ненависть поднималась горячей волной и, обливая кипятком, заставляла беспомощное тело корчиться и мучиться от боли не физической, но душевной.
«Герант. Он предал меня своею ложью. Он просто использовал меня, нет, не меня — всех нас. Он…»
Но усталый и справедливый разум не мог долго цепляться за эту мысль. Такие думы не могли долго питать его ненависть. Он хорошо понимал, что причиной таких дум была обида и сожаление, возможно, отчаянье, но не злоба, не ненависть. Единственное существо, которое он не мог ненавидеть, даже сейчас, после открывшегося обмана. После того, как обнаружилась ложь, лицемерие, фальшь: всё то, что он не терпел ни в ком и за что готов был убить! Тут — не мог! Возможно, потому, что лжи как таковой не было? Были сдержанность, скрытность, недоговорённость, но не обман. Герант, тот самый, каким он представлялся Вельскуду, не мог лгать. Не умел. Вельскуд очень не хотел признавать справедливость этого утверждения. Отталкивал его от себя дальше и дальше. Оно мешало ненавидеть, поскольку давало право оправдаться. Но это понимание пока было лишь фоном, у измотанного мозга не было сил, чтобы принять очевидное.
Что-то шипит и катится по щеке. Карахан. Мучитель снова в строю. Слуга исправно исполняет поручение. Он должен достать самоцвет, который слился с человеческим телом. Он сделает для этого всё. А человеческое тело? Да кто будет думать об этой скорлупке! Тем более что хозяин её ослушался прямого и недвусмысленного приказа. Он должен был доставить самоцвет в целости и сохранности и не выполнил поручение.
«…а ослушавшихся ждёт вечная кара!»
— Доброе утро! — мерзкий до тошноты голос шепчет что-то на ухо. Многострадального, измученного плеча касается горячий, влажный язык.
Хозяин голоса слизывает выступающие капельки крови. В месте прикосновения кожа горит, словно это не язык прошёлся, а скребок оставил новую глубокую рваную рану. В левую грудь чуть пониже соска впивается игла. Шприц вводит под кожу какой-то настой. От него мутнеет в глазах, тяжелеет голова. Мысли становятся стеклянными и разлетаются на мелкие кусочки.
«Думать? Зачем думать? — вопрошает тот же голос и слышится звук гаденького хмыканья. — Ни к чему это, это лишнее. Правда ведь, мой хороший? Ты будешь послушным и отдашь то, что должен отдать. Ты вернёшь то, на что не имел никакого права, то, что украл…»
— Да не могу я! — мучительный крик обратился сиплым шёпотом. — «Давно отдал бы, — скользит мысль, — если бы мог».
Лишь бы вырваться отсюда, вырваться и пуститься на поиски того, кто… Слеза робко покидает убежище ресниц.
Острый змеиный язык прошёлся по виску, слизывая солёную каплю:
— Мне нравится эта влага. Может, ещё постараешься? — и тут же голос меняется, превращается в льстивый и подобострастный: — Пока ничего не выходит, мой король. Я не могу извлечь самоцвет — тело крепкое, сильно сопротивляется.
И словно издалека сквозь непроглядный туман наплывающего беспамятства слышится ледяной голос:
— Сделай так, чтобы не сопротивлялось!
Железные захваты прижимают к холодной и скользкой поверхности руки и ноги и не дают шевельнуться. Голос, недавно тошнотворно сладкий, грубо осаживает:
— Не дёргайся! — наклонившись к уху, продолжает: — Я вырву каждый волосок на твоем теле, но заберу то, что нужно.
— Попробуй! — едва слышно шепчут обескровленные губы и усмешка, больше похожая на судорогу, кривит рот.
Неразумно злить тюремщика, в ответ последуют новые мучения. Но только так можно подпитать собственную ненависть, заставить её подняться. Ведь того, кто обманывал, ненавидеть Вельскуд не мог. А ненависть поможет выжить, выжить и отомстить, выжить и… но об этом позже. Да, ненависть — отличная мотивация.
Кто это говорил?
— Разница между удовольствием и болью, — задумчиво бормочет кто-то рядом, — надо попробовать…
Тело предаёт Вельскуда, отзываясь на умелые манипуляции, ощущением удовольствия и тут же корчится от боли в ответ на порезы и проколы. Удовольствие и невыносимая боль сменяют друг друга с невероятной быстротой. И вот уже тело сотрясает мелкая дрожь, пальцы скребут холодную поверхность, не в силах уцепиться за что-либо. Лоб покрывает испарина, в глазах скапливается мутная солёная влага, которую он не в силах сдержать, подавить, загнать обратно. Но крепко сомкнуты губы — последняя надежда сохранить себя, не потерять свою гордость. Крик, рождённый где-то в глубине тела, там и остается. Богиня, как же больно!
И, как ответ на зов, прямо над ним воздвигается огромная фигура, вырастает откуда-то из-за головы…