Андрей Бычков
Это рекламное пространство сдается
За березой проплывали два облака, Антон смотрел из комнаты, из окна, через тонкие и маленькие дырочки тюля. Иногда он отводил взгляд, и тогда ему казалось, что и стены плывут. Может быть, потому что комната была на обоях с редкими извилистыми водяными какими-то зигзагами. «Как капли во время дождя, – думал Антон. – Как падающие в воздухе люди на какой-то картине, кажется, Магритта».
Яблочный детский взгляд его (ему было, однако, уже двадцать два) скользил вдоль стен, и Антон словно бы видел за струящимися и вибрирующими стенами синее небо и уплывающие за башню облака. Дом-башня был выложен из светлого кирпича и тепло, песочно светился на солнце.
Захотелось жить легко, крутить педали беспечного велосипеда, купаться, загорать, распластавшись под солнцем магическим крестом, изредка приподнимая голову и поглядывая, как пляжницы играют в волейбол. Вот одна подпрыгнула и, изогнувшись, звонко ударила по мячу, а другая присела, отбивая, и не удержавшись, упала всей попой на песок. Но до лета было еще далеко. Пока только середина марта. Снег еще не сошел и лежал кое-где на земле грязными белыми пятнами, чем-то напоминая корову, хотя никаких коров Антон уже давно не видел, разве что по телевизору.
Это щемящее чувство жить… Но и теперь он вдруг почему-то подумал о смерти. Но сейчас не абстрактно, не механически, словно бы смерть – какая-то непонятная, перекрывающая жизнь извне заслонка, обрывающая поток оптических обманов и иллюзий, полудетских ощущений самости. «Вот он, я… есть… не зная как и почему… чашка стоит на ковре у дивана… я трогаю свою бровь самыми кончиками ногтей, разделяя жесткие волосинки… тру веко, елозя его внутренней стороной по упругой пленке глаза… пляжница медленно раздевается, складывает купальник на паркет и остается стоять босыми ступнями на желтом, улыбаясь смущенно и ожидая…» И вдруг представить свою смерть, но теперь в себе, по эту сторону глаза… ближе чего ничего нет… смерть настоящая, необратимая, без надежды на возвращение, навсегда гаснущий свет и девушка, остающаяся там, на паркете… иллюзия, что мир поплывет и дальше, и что будто бы мать и отец поплачут над телом… но тебя же не будет и кто будет об этом знать, может, поэтому и не так страшно?
Ему все же стало жалко себя, горько, и одиноко. О, это нестерпимое счастье жить! Антон оделся и вышел в звенящий полдень, прохладный мартовский. Струились и сверкали ручьи, и солнце согревало лицо и руки. Он иногда останавливался и замирал, закрывая глаза и целиком отдаваясь через лицо солнцу. И было плевать, что подумают другие. Ему хотелось оставаться самому по себе, словно бы никаких прохожих и нет. Ведь ему было всего двадцать два, и он чувствовал все, что скрыто под священными словами, заговоренными до бессилия мертвыми, давно прожившими себя безвозрастными людьми, променявшими свою смерть на постылую оставленность среди удобных заботливо построенных коммуникаций.
«Никогда ни с кем не разговаривать!» – вдруг засмеялся Антон, входя почему-то в булочную.
Хлеб был горячий и мягкий, только что из пекарни, его приятно было давить, прорывая ногтями хрустящую упругую корочку, приятно рвать и разбрасывать, далеко разбрасывать с закрытыми глазами. Эти ватные ноздреватые с поджаристой оболочкой куски, разлетающиеся словно бы хлопья оранжевого снега, новогодней царственной ваты вокруг свежесрубленной елки… Но вдруг взвилось и понеслось:
– Смотрите, хлеб рвет!
– Сука!
– Блядь!
– Гад вонючий!
– Хватайте его!
Антон опомнился и побежал ко входу, расталкивая копошащихся над разорванными булками пенсов, ловко увертываясь от их костистых движений. Навстречу уже спешил какой-то румяный и толстый, одутловатый, в ослепительно белом халате, он расставлял руки, загораживая проход. Антон бросил в лицо румяному двести рублей голубыми, по пятьдесят, купюрами и, задыхаясь от счастья, выскочил на свет. Пьянящее солнце ударило по глазам. Блеснул и вовремя подвернулся троллейбус, весело чертя дугами безоблачную синеву. Веселый троллейбус повлек Антона все дальше от хлебного магазина с выскочившими было, но уже быстро уменьшающимися старыми пердунами, среди которых ненамного возвышаясь и так же уносясь назад, корчился тот самый румяный толстяк в белом халате, грозно и смешно потрясающий маленькими кулачками, в которых, очевидно, были по-прежнему зажаты купюры.
«Двести рублей, всего-то двести рублей!» – веселился Антон, словно бы поднимаясь сам в себе мелкими пузырьками, словно давясь газировкой, сдерживаясь и нагнетая в себе нестерпимое счастье, проникающее и проникающее в него маленькими частичками света, крупинками смеха, бесформленными корпускулами, цепляющимися друг за друга и начинающими дрожать, все вместе весело дрожать, сотрясая оболочку еле сдерживающего их тела. Да, расхохотаться на весь троллейбус! Плевать на всех! Так даже ярче кайф!.. И вдруг кто-то больно взял его за плечо, словно вонзая железные пальцы в ключицу.
Мелькнул табачный киоск и еще один, с молоком, потом с бананами, еще с бананами, с колбасой – кроваво-жирной, киоск «Интим», киоск с оборудованием для водолазов, пошла вдруг длинная голубая труба, горизонтальная и не кончающаяся, мелькнуло нарисованное красной краской «Чё?», потом еще одно «Чё?», труба внезапно оборвалась, Антон все не поворачивался, медлил, снова пошли торговые, более низкие ряды, теперь палатки, в которых продавцы умещались уже кое-как, из некоторых палаток выпирали, кто спиной, кто ляжкой, кто носом, натягивая неожиданно желтую парусину и, очевидно пытаясь, достать товар, мчащийся и мчащийся мимо Антона, которого все держал и держал кто-то невидимый, с кем так не хотелось вступать в коммуникацию.
– Ну что, попался? – сказал наконец негромкий злорадный голос, не то женский, не то мужской. – Да, я тебя узнал.
Антон повернулся как бы помимо себя. И тут уже увидел лицо того, кто все это время держал его.
Это все же был мужчина, крупный, грузный, хотя и с каким-то женским лицом.
«Не хватает только усов. Да, с усами он точно был бы похож на бабу. На бабу с нарочно приклеенными усами. Так, чтобы не узнать…» – усмехнулся было про себя Антон, стараясь остаться в прежней веселости сознаний.
– Да-да… кхарк… узнал, – повторил державший. – Помнишь, ты мне в субботу продал варган?
Антон действительно торговал варганами, стоя по субботам в клубном фойе, поднося к губам и дергая за железку, изменяя объем полости рта, то втягивая, а то вытягивая щеки, менял, занижая и завышая странный возбуждающий звук, от которого вставала перед глазами Монголия, желтый кумыс в пиале и черная подпрыгивающая кобылица, подбивающая себя под круп копытами задних ног и весело взмахивающая хвостом – зза-а-азз! – такой солнечный звук на заре, когда только-только появляется светило, сразу заливая собою степь, вспыхивая в темном дымном ковыльном золоте.
– Помнишь, в фойе? – продолжал держащий Антона крупняк с женским лицом. – Напротив видео… или как там ее?
«Неужели клейма?» – пронеслось и обрушилось. Антон с болью вспомнил Антонио, высокого скрипача в черном фраке и в белой рубашке с атласной синеватой бабочкой-галстуком. Антонио обольстительно улыбался, передавая кожаный портфельчик с варганами, на заре вздыхали старинные мастера, устремляя узкий взгляд своих глаз на Антона.
– Да, клейма… кхарк, кхарк… клейма-то не те, – проговорил женский мужчина, сплевывая на пол троллейбуса желтой с прожилками слюной. – Так что придется разобраться.
Троллейбус остановился, извергая их обоих на голую, отовсюду видную остановку. Сзади подъезжал грузовик с белым пекарем в кабине, из кузова неслись крики пенсов.
Антонио был любимец публики. Хотя сам он публику не очень-то и любил. Антонио любил свою смерть, хотя и боялся ее, сам по себе он был весел и старался о ней не думать. Зато смерть иногда думала об Антонио. Она хотела пика Антонио, когда бы он взобрался на свой пик, чтобы взять его на пике, срезать в каком-нибудь смешном дурацком жесте, зарезать его и его тело, как тело дурацкого бога, и разбросать по полям. Вот был скрипач Антонио, каких теперь нигде уже нет. Но Антонио знал, что и его смерть знает, как и где его срезать, и потому на скрипке играть перестал, хотя и по-прежнему спал с публикой, засовывая ей теперь вместо смычка для начала варган.