Вслед ей поднялись Степан и за ним Жужелица, шумно дышавший и потный.
— Господи, — сказала Анна, — высота-то какая!
— А ты думала! — воскликнул Жужелица. — Я сам давеча чуть не… — и, произнеся грубое слово, смутился.
Одиночество на такой вышине вызывает чувство ласковой нежности к другому человеку.
Анна медленно, тяжело переводя дыхание, боясь поднять руку, озиралась.
Далеко, словно черное кишащее облачко, летела птичья стая.
Стая приближалась.
Воздух наполнялся свистящим шорохом и скрипением крыльев.
Плотная, тяжелая и теплая воронья стая неслась на трубу, заслоняя свет, обдавая нагретым птичьим запахом.
Анна, закричав, закрыла лицо руками.
Жужелица вскочил и стал махать шапкой. Несколько тяжелых птиц ударились об него. Стая, треща крыльями, шарахнулась в сторону.
Жужелица произнес, отдуваясь:
— Не я — спихнули б. — И потом добавил хвастливо: — Если б им ума прибавить, они нас здесь склевать свободно могли. Как волки в лесу, растерзали б.
Жужелица стал напарником Чибиревых и поселился с ними в бараке.
Напившись, Жужелица не показывался людям, а отсыпался где-нибудь на улице.
Придя на следующий день, он говорил искательно и кротко Анне:
— Брательник у меня старший дворник, сектант, непьющий, у него гостил.
Анна хмуро и безразлично отвечала:
— А мне что? Жена я тебе, что ли!
Жужелица становился грустным и заискивал перед Степаном, называя его уже не сынком, а почтительно — Степаном Максимычем.
Однажды, когда в бараке никого не было, Анна держа в платке на коленях деньги, отсчитывала Жужелице его долю за шестую их совместно выложенную трубу.
Жужелица, сияющий, праздничный, глядел счастливыми глазами на озабоченное лицо Анны и лукаво усмехался.
— Вот, — сказала Анна, аккуратно перевязывая стопку денег веревочкой, — бери на пропой.
Жужелица отстранил деньги и сказал:
— Не надо.
— То есть как это? — спросила Анна.
— Очень просто, нет надобности. Одним словом, бери и с тем будь хозяйкой, — объявил Жужелица и, решительно подтянув голенища новых сапог, поднимая голову, искоса тревожно посмотрел на Анну.
Анна не шелохнулась. Она только подняла руку к горлу и погладила шею, словно что-то мешало ей.
Она произнесла медленно, почти нараспев:
— Пока Степан не женится, не будет этого.
Но потом вдруг поспешно, со скорбью сказала:
— Какая тебе от меня радость, Захар? Тронешь ты меня, а я буду глаза закрывать. Максима видеть буду. Постыло все мне это.
Жужелица сипло спросил:
— Не любишь, значит?
— Нет.
— Значит, уйти мне лучше?
— Уйти.
На следующий день Жужелица исчез, и его больше никто не видел.
Со временем переменился характер Анны.
В повадках ее появилась нарочитая грубость.
Одевалась теперь она в мужские ватники, стала курить махорку. Некрасиво остригла волосы.
Сама договаривалась с подрядчиками, яростно торгуясь за каждую копейку.
Иногда в минуты тоски Анна говорила сыну:
— Куликов сопля, мразь, ведь он кирпичи с воза в штабеля сложить не может. А со мной с осанкой, с ухмылкой. «Все равно, — говорит, — ты баба, а что на трубы лазаешь, так это от бешенства. Дать тебе мужика, враз бы присмирела». Хотела я ему киянкой по башке…
Уткнувшись себе в колени, Анна плакала. Белая худая ее шея с глубокой впадиной казалась слабой, девической.
И снова Анна принималась за работу.
Закончив кладку, она говорила презрительно каменщикам:
— Ну вы, портачи, что ж за бабью работу не брались? Может, кто красненькую желает сорвать? Пускай до макушки по скобам слазает. Мне на него посмотреть интересно.
Вынув десятку, Анна трясла ею перед смущенными лицами каменщиков. Но охотников не находилось.
Последнее время Чибиревы работали в Донбассе.
На курсах каменщиков, организованных при строительстве, Чибиревы показывали свой метод. Неграмотная Анна, багровея старческим румянцем, вместе с сыном складывала из деревянных кубиков образцы своей кладки. Эта кладка йотом получила название чибиревской.
Чибиревы ездили по всей стране, и, казалось, не было уголка республики, где они не побывали. Потому что заводы строились повсюду.
Чибиревы привыкли к своей кочевой жизни.
Анна Чибирева, просторно расположившись в купе, помыкала сыном. Ее тучное багровое лицо оставалось величественным и неподвижным, и только глаза в морщинистых веках блестели лукавыми, задорными искорками.
Властным, сильным голосом Чибирева рассказывала Челюстеву, как она однажды вышивала на канве узор; он ей так понравился, что она после вместе с сыном переложила этот узор в кладку трубы.