16 апреля 1925 года начались массовые аресты. Соня Драгойчева — в пловдивской тюрьме. Она беременна. Но палачи подвергают ее пыткам. Сорвав с нее одежду, ее обливают бензином и поджигают. Когда мечущаяся горящая, она упала на каменный пол камеры, огонь погасили, накрыв ее мокрыми овчинами. Ее жгли снова, снова гася и снова поджигая. Три товарища, трое сильных, мужчин, не выдержали такой пытки: они выбросились из окна тюрьмы на скалы. Соня боролась за жизнь, ее жизнь принадлежала уже не ей одной.
Соню Драгойчеву приговорили к смерти.
Семь месяцев она жила в тюрьме под пытками, жила только для того, чтобы дать жизнь и потом умереть. Но народ, который помнил Соню, вел борьбу за ее жизнь, — и правительство было вынуждено заменить смертную казнь пожизненным заключением.
Когда родился сын, Соня назвала его Чавдар. Пока ребенок питался молоком матери, он был здоров, потом стал чахнуть и медленно умирать. Соня просила спасти ребенка. Но сын был приговорен за мать. Тюремное начальство отказалось спасти жизнь Чавдара.
Народ спас жизнь Чавдару: массовые демонстрации протеста прошли по всей Болгарии. Чавдару было три года. Товарищи отправили мальчика в Советский Союз.
Свыше десяти лет сидела Соня Драгойчева в тюрьме. Холодные камни тюремной камеры дни и ночи высасывали живое тепло ее тела, болезнь леденяще входила в грудь, кровь из надорванных легких заливала горло, она задыхалась. Но мысль о сыне, живущем в необыкновенной стране, грела ее коченеющее сердце. Вытирая текущие по подбородку струйки крови, она заставляла себя встать с койки и начинала ходить по камере и дышать, глотать воздух, пить его, чтобы жить.
Не только на родине Сони Драгойчевой, но и в других странах развернулось большое движение за амнистию. Устрашенное правительство вынуждено было выпустить из тюрьмы среди других революционеров и Соню Драгойчеву.
Выйдя из тюрьмы, она снова стала призывать болгарский народ на борьбу с фашистами.
В 1941 году, когда немцы пришли в Болгарию, Соня во время массовой облавы была арестована и заключена в концлагерь.
Товарищи помогли ей бежать. В подполье она стала секретарем Национального Комитета Отечественного фронта.
Бесстрашная, она ходила из деревни в деревню, из города в город, организуя явки, устанавливая связь между партизанскими центрами. Она пробиралась в глухие дебри гор, к партизанским отрядам.
Она была беспощадна к тем, кто оказывался слаб духом, и ликовала, когда имя человека отмечалось подвигом.
Молодые бойцы партизанских отрядов называли ее матерью. И слово «Мать» стало именем Сони, данным ей народом. Даже старик Христов почтительно называл ее Матерью, благоговея перед мужеством ее, перед неиссякаемой силой духа и веры.
Стефа Христова, болгарская крестьянка, высохшая от жестокого труда, поверила в дело Драгойчевой так, как только мать может верить матери, и она послала сыновей своих на смерть во имя того, чтобы вечное материнское счастье торжествовало на ее земле.
И сейчас, когда они обе, седые и в черном, шли по пустынной дороге, обессиленные счастьем и слезами счастья, им казалось, что там, куда они идут, они встретят детей своих и дети обнимут их, прижмут к себе и скажут это слово, самое высокое слово на земле — мама.
И когда они шли, поддерживая друг друга, прижимаясь друг к другу, пролетавшая по шоссе автомашина остановилась, и, высунувшись из нее, молодой боец крикнул им веселым голосом:
— Мамаши! Если вы в город, — садитесь.
Женщины остановились, поглядели друг другу в глаза и, не сказав ни слова, подошли к машине, сели в нее.
Так, молчаливые и торжествующие, доехали они до города, где были радость и музыка, цветы и знамена, где люди в военной форме Красной армии обращаются к пожилым женщинам со словом, которое входит в сердце и не хочет уходить оттуда, как сладкая боль, как радость, как счастье.
1945
Это сильнее всего…
Я не буду называть действительного имени этого человека. Но делаю это вовсе не для того, чтобы сохранить право на литературный вымысел. Простая и строгая правда доходчивей самой изощренной фантазии… Главная причина — не обмануть доверие человека, случайно раскрывшего свою душу другому.
Потом, я должен предупредить, не все даты точны. Нельзя с блокнотом и карандашом в руках слушать исповедь человека, даже если ты его встретил первый и последний раз в жизни.
И еще: в рассказе нет финала. Ибо человек этот — с трудной судьбой, и нет нужды облегчать ее в угоду кому- либо.