Конечно, я должен был бы писать их иначе, но кто их стал бы тогда печатать? Моего шефа интересовали не факты, а представление о них его рекламодателей. Да и факты нужны были те, какие нужны шефу, и платил за них он, а не кто-нибудь другой.
Кстати, тогда же я встретил того репортера, но я не убил его и даже не надавал пощечин. Было бы глупо, если б я это сделал; теперь я знал все профессиональные уловки. Мы выпили с ним в баре, хотя он не мог вспомнить меня. Я отнесся к нему без злобы. В сущности, ведь ему я был обязан своей журналистской карьерой.
Я работал так, как вы, советские журналисты, не умеете работать. Кроме моего основного агентства, я нелегально сотрудничал в десятке других газет, и частенько мне приходилось в одной газете писать совсем противоположное тому, что я писал в другой. Я так отбивал себе на машинке пальцы, что вынужден был надевать резиновые наконечники. В течение нескольких лет я не был ни разу ни в театре, ни в кино и читал только те книги, которые мне нужны были для работы, вернее, вычитывал из них только то, что нужно было вставить в статью.
Мы были помолвленными с Керри в течение трех лет и встречались только в две недели раз, пока я не заработал денег и смог жениться на ней без опасения ввергнуть ее в нищету. Пять лет я таскался по Африке, Египту и по южноевропейским странам для того, чтобы заработать сумму, которая позволила бы нам иметь ребенка. До этого мы боялись иметь ребенка, и Керри несколько раз подвергала себя мучительной операции.
Уже во время войны мне удалось устроиться на хорошую должность в одно рекламное бюро. Мои связи с прессой открывали самые широкие перспективы. Но когда начались события в Югославии, мой старый шеф разыскал меня и предложил такую сумму, отказаться от которой я не мог. Посоветовавшись с Керри, я дал свое согласие.
Так как путешествие было очень опасным (нужно было спрыгнуть с парашютом в расположение партизан), я потребовал от шефа застраховать мою жизнь на весьма кругленькую сумму. Шеф и на это согласился.
Как чувствует себя человек, первый раз совершивший прыжок с парашютом, вам рассказывать нет нужды. Партизаны сняли меня с дерева, на котором я повис на стропах, но больше всего они были удивлены тем, что я говорю свободно на их родном языке.
Приехал, или вернее, спустился я к ним с поднебесья крайне не вовремя. Немцы двойным кольцом окружили партизан, и несколько сот автоматчиков прорвались к штабу.
Должен вам сказать, что я вообще не трус. А здесь я был очень взволнован тем, что происходило перед моими глазами, и давно заглохшее чувство родства заговорило во мне, — словом, когда один раненый партизан протянул мне автомат и сказал: «Достреляй за меня, что тут есть, друже», — я не выдержал.
Мы дрались день и половину ночи, потом мы отходили в полном мраке по каким-то горным тропинкам. Я шагал рядом с раненым партизаном, и, когда от усталости стал шататься, он предложил опереться на его плечо.
А когда я отдохнул, то попросил немедленно провести меня к Тито, интервью с которым входило в основу моего задания.
Представьте мое смущение: тот самый раненый партизан и был Тито. Весь облик этого человека и все его поведение настолько противоречили тому, о чем мы договорились с шефом, что я не смог писать неправду.
Мне не приходилось встречать более благородных людей, более одухотворенных и чистых в своих поступках и помыслах.
Я радировал и знал, что это не будет напечатано, но я писал правду.
Ну, что ж дальше? Я остался с партизанами и стал партизаном. Я научился спать стоя, как лошадь, греть руки о нагревшийся ствол автомата и бросать лежа гранату. Стоит ли говорить, что моему решению остаться с партизанами предшествовали встречи с людьми, которые знали меня в детстве, и посещение мест, где я родился. Я посетил свой дом, вернее, развалины на том месте, где был мой дом. Мне рассказали, как был обезглавлен мой отец и как голову его привезли усташи и бросили к ногам моей матери. Я разыскал свою сестру. Это была седая старуха в рубище. Она не узнала меня. Дети ее погибли под развалинами дома, куда попала немецкая бомба.
Я не мог больше оставаться американцем, я стал хорватом. И мне вернули мое родное имя.
Два года я пробыл в армии Тито, это для меня было большим, чем двадцать лет жизни там.
Но самое мучительное началось для меня потом. Мы одержали победу. Да, вы помогли нам, без вас победа не пришла бы. Война кончилась. Я увидел страну, разоренную, измученную, и мне нужно было решать: кто я? Нужен ли я здесь? Да, я мог воевать, но теперь, что я могу делать? Писать? Нет, не могу писать. Здесь нельзя писать так, как писал всю жизнь. Но у меня нет другой профессии. Хорошо, я могу стать шофером. А семья, жена, ребенок, разве я могу обречь их на такую жизнь? Потом, это совсем другая жизнь. Здесь нужно жить не только для себя, понимаете? Ну, вы это отлично знаете! А они не поймут никогда. Но ведь той, своей жизни я добился какой ценой! И я достиг многого! Отказаться от всего? Смешно, верно? Да, пожалуй, смешно отказаться! Моя жена, которую я любил, которая дорога мне, как сама жизнь, — тоже отказаться от нее?