Командир батальона, выстроив бойцов перед развалинами разбитого дома, произносил речь в память троих павших гвардейцев.
В это время из подвального окна разбитого дома вылез человек в черной дымящейся одежде, за ним — другой; третьего они подняли и повели под руки. Став в строй, один из них сипло осведомился:
— Что тут происходит?
И когда боец объяснил, Савкин сердито сказал:
— Немцы похоронить не могли, а вы хороните… — и хотел доложить командиру.
Но Кустов остановил его:
— После доложим. Интересно послушать все-таки, что тут о нас скажут такого.
Командир говорил пламенную речь, полную гордых и великолепных слов.
А три гвардейца стояли в последней шеренге, крайними слева, с вытянутыми по швам руками и не замечали, как по их утомленным закопченным лицам катились слезы умиления и восторженной скорби.
И когда командир увидел их и стал упрекать за то, что не доложили о себе, три гвардейца никак не могли произнести слова — так они были взволнованы.
Махнув рукой, командир сказал:
— Ладно, ступайте в санбат. — И спросил — Теперь, небось, загордитесь?
— Что вы, товарищ командир! — горячо заявил Горшков. — Ведь это же все по недоразумению сказано.
1942
Лейтенант Колобухин
Он был подтянут, одет безукоризненно и даже щеголевато. Не то что пальца, лезвия ножа не просунуть было за пояс, так он затягивался. Голенища сапог сверкали, как черные зеркала. Меховые варежки он отгибал манжетой наружу. Жесткое лицо его с прищуренными глазами лупилось от частого бритья, а на скулах играли блики. Таков внешний портрет лейтенанта Александра Колобухина.
Стремительная тактика современной войны породила новый вид войскового подразделения — штурмовые группы. Внезапностью, быстротой действий они вынуждают противника к самому смертельному из всех видов боя: к ближнему бою. Бойцов, с честью ведущих себя в схватках грудь с грудью, навечно связывает дружба людей, повидавших кое-что такое, что не всякому дано увидеть. Плохих в таких подразделениях не держат. А лейтенант Александр Колобухин был командиром штурмового отряда.
До войны Колобухин был знатным человеком.
На Дальнем Востоке, в Приморском крае, бригады шахтеров, которые, рубая уголь, пускали лавы неиссякаемые, как реки, — только это были черные каменные реки, — хорошо знают и помнят Колобухина, одного из первоклассных мастеров своего дела.
Но старой славой не живут. Когда Колобухин прибыл на фронт и его спросили, не тот ли он самый Колобухин, он ответил:
— Не тот.
Ибо гордость пришедших от мирного труда к трудному воинскому делу бывала частенько уязвленной: как всякое мастерство, воинское мастерство не дается сразу. И только после одиннадцати месяцев войны лейтенант признался, что он — тот самый Колобухин.
— Теперь я собой доволен, — сказал Колобухин, — теперь мне стесняться нечего, поскольку я себя не уронил.
Как бы бешено и яростно ни протекал бой, Колобухин ни на секунду не упускал нити умного и точного расчета. Он властвовал на поле боя. Предугадывая намерения противника, он словно принимал команду и над врагом, заставляя его делать то, что ему, Колобухину, в данный момент нужно. И поэтому, хотя ближний бой — самый смертельный, в подразделении Колобухина потери были всегда ничтожны.
Принимая нового бойца, Колобухин разговаривал с ним примерно так:
— Ты про меня слышал?
— Как же, — почтительно говорил боец.
— Небось, говорили — храбрый?
— Точно, — соглашался боец.
— А я не храбрый. Я пугливый, — неожиданно заявлял Колобухин. И, став вдруг суровым, наставительно и раздельно пояснял: — Если немец по мне огонь ведет, считаю: бежать надо. Куда бежать? А туда, к немцу! Вполне нормально. Из артиллерии по мне садят? Садят. Из минометов. Из пулеметов тоже. Неприятно? Именно! Я на двести метров выкинулся. Артиллерийский огонь где? Позади. Я еще на сто. Мины где? Сзади. Я еще на пятьдесят поднажал — пулеметы за спиной пылят. Тишина. Спокойствие. Благодать. Теперь еще чуть, и будьте здоровы. Шуми и действуй. Допустим, немцев на данном этапе больше. Очень приятно. В кучу бить легче, чем в одинокого человека? Легче. Бей и будь гордым. И тут они запаникуют. Почему? Почему они, а не ты? Очень просто. Ты один, а их несколько, — выходит, хуже ничего для себя не придумаешь. Считай, что влип, рази хладнокровно, — вроде как тебе теперь все равно. Но немцы тоже мыслят, у них своя арифметика. Знают, что их много, а нас мало. Каждый хочет спасти себя и на товарища надеется: думает, он тебя сразит. А ты бей из автомата и наблюдай их глупость.