А вот у Измайлова не было никакого личного счета.
Он делал все, что ему приказывали. Задания были настолько разнообразны, настолько не походили одно на другое, что подсчитать, что он сделал за время войны, было просто невозможно.
Если бы Измайлова спросили: «Ну как, старик, здорово ты теперь научился летать?» — он не нашелся бы, что ответить.
Но если погода была очень скверной, а задание — сложным, командование всегда назначало в рейс Измайлова, зная, что он никогда не подведет.
К боевым летчикам Измайлов относился с почтением и, слушая их с восторгом, даже не завидовал им: настолько их искусство и дерзость казались ему возвышенными и недостижимыми. Он был горд тем, что многие боевые пилоты знали его в лицо, хотя каждый из них считал долгом подшутить над своим «мелколетным» собратом.
Над аэродромом стояла неподвижная стужа. Сухо блестел снег. И небо было прозрачным, чистым, ни одно облачко не утепляло его ледяного свода.
Измайлов снял чехлы с мотора и пропеллера, положил их в кабину и, разогрев мотор, вырулил на старт.
Дежурный по аэродрому нетерпеливо махнул рукой, чтобы он скорее улетал. По мнению дежурного, каждая лишняя минута пребывания этой машины на боевом аэродроме портила строгий вид аэродрома.
После короткого разбега Измайлов взлетел и, сделав крутой вираж, лег на курс.
Доставив пакет, Измайлов полетел обратно на базу. Погода успела испортиться. Сухой снег, косо падая, закрыл землю. Измайлов поднялся чуть повыше, чтобы случайно не напороться на телеграфный столб.
Очень сильно мерзло лицо. Измайлов снимал рукавички, растирал щеки, нос, не обращая внимания на то, что во время этих манипуляций его машину сильно бросало в воздухе.
Измайлов должен был еще залететь в совхоз и захватить там свежих сливок для лейтенанта Суровцева, лежавшего в госпитале. Об этом его попросил Лютов.
Делая виражи, Измайлов тщательно вглядывался вниз, силился рассмотреть сквозь несущуюся снежную мглу очертания квадратных коровников совхоза.
И вдруг мимо него с ревом пронеслась черная тяжелая машина и, сделав впереди него горку, закончив фигуру, простерла прямо над его головой синие и алые тропы трассирующих пуль.
Измайлов почти машинально отдал ручку вперед. Машина резко пошла на снижение. Но потом он подумал, что сейчас снегопад, что противник легко может потерять его из виду, а садиться вслепую опасно, да и ночевать в степи возле поврежденной машины не очень- то хотелось. И он, осторожно подняв самолет, повел его над самой землей. Прошла минута, две, а немца нигде не было видно. Измайлов шел над лесом. Осмелев, он набрал еще метров сто — сто пятьдесят.
Сзади снова раздался грозный рев немецкой машины.
Садиться на деревья невозможно. Измайлов только успел сбросить газ. И правильно сделал.
Не разобрав в снегопаде, с какой машиной он имеет дело, фашистский летчик проскочил мимо самолета Измайлова на бешеной скорости, не успев даже открыть огня Измайлов видел, как, обернувшись, немецкий летчик погрозил ему кулаком.
Раздумывать нечего. «Мессершмитт», развернувшись, снова зайдет в атаку.
Нужно садиться.
Но Измайлов заколебался. Он вспомнил, как немец погрозил ему из кабины кулаком, и с горечью подумал: «Хорошо ему, сволочи, на боевой машине издеваться. Будь я на „Миге“, я бы показал тебе такую дулю; что…»
И Измайлов стал поспешно протирать рукавицей круглое зеркало, вделанное перед ним на кронштейне, как в кабине шофера. Он с решительным видом положил одну руку на сектор газа, другой крепко сжал ручку управления.
Не спуская глаз с зеркала, не меняя курса, чуть подняв свой самолет, он вел машину.
Сзади послышался рев «мессершмитта». Фашист шел правее, намереваясь с одной очереди разрезать беспомощную, слабую машину. И вдруг, когда казалось — все кончено, Измайлов дал резко газ и круто завалил машину вправо, наперерез курсу вражеского самолета.
Несмотря на то, что немецкий летчик, учтя свой промах, сбавил газ, все-таки скорость его машины была чрезвычайно высока.
Маневр советского летчика был более чем неожиданным. Круто задрав свою машину, немец хотел вырвать ее вверх, чтобы избежать столкновения. Но его самолет, продолжая скользить вперед юзом, ударился центропланом о мотор самолета Измайлова.
Сила удара была настолько велика, что «мессершмитт», резко перевернувшись, рухнул на землю.
И все было кончено.
В сухом снегу пылали черные обломки фашистской машины, а вокруг нее валялись легкие зеленые обломки связного самолета.
И вот Сережи Измайлова больше нет. Сережа теперь никогда не узнает, как любили его наши боевые летчики и как тяжело им было провожать его, мерно шагая под грозные глухие вздохи траурного марша.