За ужином Тарасюк попросил:
— Ребята, лишняя ложка есть?
Но Липатов сказал ему:
— «Военторг» тебе тут, что ли? Свою надо иметь.
Перед сном бойцы разговаривали. Чумаков сказал:
— Я очень приятно жил и по-другому жить несогласный. Вот какая у меня страшная злость на немцев.
Липатов оглянулся на Тарасюка и сказал:
— Есть и такие, у кого от хорошей жизни сердце, как курдюк.
— Есть и такие, — согласился Чумаков и тоже поглядел на Тарасюка.
— Я свою жизнь всегда готов отдать, — сказал Тарасюк.
— Даром, — перебил его Липатов. — Это немец любит. Он любит, когда его не трогают, чтоб самому тронуть.
— Ты что думаешь, я трус?
— Нет, это я трус, — спокойно сказал Липатов, — и при всех говорю, что трусил, и для того говорю, чтоб все знали и в следующий раз спуску не давали, — и вызывающе повторил: — Вот сказал, и теперь все знают, и теперь я трусить уже никак не смогу. Не выйдет теперь у меня трусить.
— Правильно, — сказал Чумаков, — теперь ты трусить не будешь. Раз у тебя такая совесть острая, никак не будешь.
В первом бою человек испытывает чувство тоски. Это чувство подавляет, изнуряет, делает беспомощным, избавиться от него сразу трудно. Это — как душевная болезнь.
Тарасюк, страдая от этого чувства, жался к соседу.
Но Липатов крикнул:
— Держи дистанцию!
Тарасюк отполз, остался один. Сначала он стрелял, не видя врага, потом он подумал, что стреляет для того, чтобы не бояться. Ему стало стыдно, и он перестал стрелять.
В бою чувствуешь, если не видишь, поведение своего соседа. Помочь слабому — мужественная обязанность товарища. И Липатов хотел помочь Тарасюку, но Тарасюк, не поняв его намерения, отрекся от помощи и тем самым отрекся от дружбы и стал одиноким.
Очень скоро Липатов стал любимцем роты. Правдивостью и чистотой отличался он в каждом своем поступке. Но с Тарасюком он больше не разговаривал. Он, казалось, не замечал его. А Тарасюка тянуло к Липатову.
И когда ходили в атаку, он по-прежнему стремился быть ближе к нему.
Однажды Липатова ранили. Тарасюк подхватил его под руки и попытался отвести к перевязочному пункту.
Но Липатов вырвался из его рук и сказал:
— Из боя уйти хочешь.
Липатов полз вперед, оглядываясь на Тарасюка с такой злобой, словно тот был сейчас его главный враг.
Не знаю, говорил Липатов о Тарасюке с бойцами или не говорил, только отчужденно стали относиться к нему бойцы. И это усугублялось еще вот чем.
Отделение блокировало дзот. Шел рукопашный бой. Неожиданно в ходе сообщения показалась новая группа немцев. Они спешили на помощь своим. Командир крикнул:
— Гранату! Бей гранату!
Тарасюк бросил гранату. Но забыл отодвинуть предохранительную чеку, и граната не разорвалась.
Бой был неравным, тяжелым. И все-таки после боя Липатов разыскал неразорвавшуюся гранату и отдал ее Тарасюку.
— Вот, возьми обратно. Спасибо не надо. Это тебе немцы спасибо скажут.
Теперь Тарасюк ел один из котелка, курил только свой табак. Ему некому было читать писем, и никто не читал ему своих. Это было одиночество.
Есть на войне такое, что легко не прощают.
Мучаясь болью своего сиротства, Тарасюк попытался угодливыми услугами добиться расположения к себе.
Но от доброты его отказывались с отвращением.
Он попытался сдружиться с поваром Егошиным. Но Егошин сказал:
— Ты ко мне лучше не вяжись. У меня такая точка зрения: продукты на тебя переводят. Другому лишнего черпну, а тебе ни в жизнь.
Когда Тарасюк уходил с донесением, про него говорили:
— Пошла наша вобла к тихой заводи. Не любит, когда немец свинцовую икру мечет.
И хотя Тарасюк не по своей воле уходил из боя и его в пути обстреливали немцы, нелюбовь бойцов сопутствовала ему. И Тарасюк это чувствовал.
Но, к чести Тарасюка, нужно сказать, как ни страдал он, как ни тяжело ему было, он понимал справедливость такого отношения к нему.
И для каждого своего поступка он стал искать мысленно сравнения с той мерой, какую воздало ему суровое воинское товарищество. И если поступок хоть на вершок подымался над этой мерой, он был счастлив. Но это было куцее и одинокое счастье.
Ну кто мог знать, что совсем недавно, чтобы быстрее доставить донесение, Тарасюк не прополз, а пробежал под огнем лощину, и когда у самого лица пищали пули, он не пугался этого писка, не ложился, а продолжал бежать. А ведь ничего плохого не было бы, если б он лег. А вот он не лег.
Или вот тоже. Возвращаясь в подразделение, он наткнулся на раненого пулеметчика. Второй номер был убит. Пулеметчик один отбивался от автоматчиков.
Тарасюк лег рядом за второго номера и до вечера вел бой. Потом, когда Пришла помощь, Тарасюк встал и сказал пулеметчику:
— До свиданья.
— Спасибо, — сказал пулеметчик.
— Не за что, — сказал Тарасюк.
А когда пришел в подразделение, командир наложил на него взыскание за то, что пропадал невесть где.
Тарасюк постеснялся сказать, где он пропадал, — ведь не поверят: Тарасюк — и вдруг в такое дело по своей охоте полез. Он только пробормотал:
— Заблудился я.
— А компас на что? — спросил командир. — Еще раз заблудитесь, в обоз пошлю. Там не заблудитесь.
И вот что сейчас отчудил этот самый Тарасюк. Эта вобла, карие глазки. И хотя многим показалось удивительным, ничего, пожалуй, удивительного в этом не было. Вот утверждают, что характер человеку выдается один на всю жизнь, вроде этакого духовного костюма. Но ведь это ж неправда.
Была река. По одну сторону окопались мы, по другую— немцы. Получилось так, что река была «ничейной». Но что значит «ничейная», когда река наша?
А ты ее возьми.
Приказ будет — и возьмем.
Пришел приказ.
Начался штурм. Подразделения прорвали линию вражеских укреплений и ворвались в глубину.
Тяжелые немецкие батареи открыли отсечный огонь.
Они били по реке. Снаряды дробили лед. Темная, дымящаяся на морозе вода высоко выплескивалась после каждого взрыва.
Воспользовавшись огневой завесой, немцы подтягивали резервы.
Лейтенант Кузовкин составил донесение с указанием расположения огневых точек врага. Их нужно подавить огнем наших батарей. Иначе немцы не дадут подойти нашим подкреплениям и отбросят прорвавшиеся подразделения обратно.
— Идите, — сказал командир.
— Есть, — сказал Тарасюк.
— Дойдете? — спросил командир и посмотрел в глаза Тарасюка.
Тарасюк понял, что думает командир, и смутился. Тарасюк хотел рассказать про пулеметчика. Теперь это было очень нужно, чтобы командир верил ему Но командир вдруг пожал ему руку и сказал:
— Всё.
И Тарасюк пошел.
Была ночь. Мела пурга. На длинных световых стеблях в небе качались ракеты. Сыпались, как угли, трассирующие красные пулеметные очереди. Ломалась и трещала земля от взрывов.
Тарасюк шел по целине.
На снегу лежал немец с примерзшими к земле длинными светлыми волосами. Лицо его запрокинуто, глаза открыты, в орбитах, словно очки, круглый лед. Видно, этот немец плакал перед смертью.
Тарасюк равнодушно посмотрел на труп и прошел мимо. Разве мало их валялось в степи.
Тарасюк шел и думал, — думал о том, как сильно он волновался, когда командир говорил с ним. И это было потому, что командир мог его не послать. Если бы командир не послал его, он был бы так раздавлен, так унижен. И сейчас он испытывал такое, будто чудом спасся от смерти. Потому что это было б тогда как смерть.
Снаряды падали в реку так: сначала они пробивали лед. Мгновение на льду оставалась только темная дыра. Потом из реки вздымалось гигантское водяное дерево. Льдины кололись со звоном, вода между ними дымилась, словно она горячая.
Тарасюк спустился к реке. Он ступил на льдину.
Льдина плавала в воде легко, как пласт сала. Льдина погрузилась в воду. Он прыгнул на другую, потом на третью. Но валенки успели обледенеть, он поскользнулся, он катился. И чем ближе к краю, тем льдина больше кренилась. Тогда он упал.