Ужинали торопливо, не зажигая света. Девушка, набирая пол-ложки каши, ела так осторожно, словно каждый глоток причинял ей боль.
Видя, что она не доела своей порции, отделенный сказал:
— Вы не волнуйтесь. Подзакусить перед прогулкой — первое дело.
— Я не волнуюсь, — тихо сказала девушка.
Сборы были короткими, молчаливыми. Заметив, как девушка тщательно укутывала шею теплым толстым шарфом, Чеваков сказал:
— Горлышко простудить боитесь?
Девушка ничего не ответила, и все вышли на улицу.
Круглая яркая луна висела в небе. Снег блестел.
Чеваков выругал луну и пошел впереди, но, обернувшись, он сказал девушке:
— Через линию фронта, конечно, я проведу. А дальше уже вы, будьте любезны.
Девушка шла между бойцами Игнатовым и Рамишвили. И когда бойцы, переходя поляну, озаренную голубым, почти прожекторным, светом луны, посмотрели на свою спутницу, они ее не узнали.
Маленькая, в валенках, она была не одета в шинель, а скорее завернута в нее, как подросток в отцовскую шубу, а глаза были такие хорошие, что оба бойца смутились и отвернулись.
Когда девушка поскользнулась, Игнатов подскочил к ней:
— Разрешите, я вас под ручку возьму.
Девушка остановилась и испуганно спросила:
— Это зачем еще?
Игнатов покраснел, несмотря на мороз. Но на помощь ему пришел Рамишвили.
— У нас на Кавказе, барышня, полагается, чтоб мужчина был всегда рыцарем женщины.
— А на фронте полагается, — хрипло сказала девушка, — думать больше.
Рамишвили хотел ей что-то ответить, но Чеваков сердито прикрикнул:
— Разговорчики! Забыли, где находитесь.
Перешли линию фронта часам к двенадцати. Вошли в лес, темный, сумрачный, с лежащими на снегу ветвистыми тенями. Теперь впереди шла девушка. Засунув руки в рукава шинели, она шла быстро, хотя и семенящей походкой. Тропинка кончилась. Через балку переправлялись по пояс в снегу. Лощину пришлось переползать. Ползли долго, часа полтора. Потом вышли на просеку. Миновали какую-то деревушку, черную, некрасивую на искристом чистейшем снегу. Потом снова брели по целине, с трудом выдирая ноги из сухого сыпучего, как песок, снега.
Одно было плохо — девушка кашляла. В этой напряженной, хрупкой тишине кашель ее, звенящий, сухой, надрывистый, мог провалить все дело. И когда вышли к намеченному пункту, Чеваков сказал:
— Вы зарывайтесь пока в копну и ждите нас. Тут уж мы сами разберемся.
— Хорошо, — прошептала обессиленная девушка, прижимая шерстяную варежку ко рту.
И бойцы разошлись, назначив время сбора.
Прошло много времени. Тусклый рассвет освещал матовым, туманным светом землю.
Первым пришел Игнатов, потом Рамишвили. Рамишвили был возбужден и взволнован. Он сказал:
— Нам ее на руках носить надо. Такие сведения!
— Как же! Согласится она… — огорченно пробормотал Игнатов. И, покосившись на копну, спросил тревожно: — Замужняя, как ты думаешь?
Чеваков появился бесшумно и внезапно. Он приказал:
— В путь, ребята!
Обратно шли другим путем. И опять впереди шла девушка, засунув руки в рукава шинели. И опять она кашляла и, силясь побороть кашель, прижимала шерстяную варежку ко рту.
Бойцы с гордостью смотрели на своего проводника, и у каждого в сердце возникли нежные слова, которые единожды в жизни произносятся для очень любимой.
На большаке, возле деревни Жимолости, согнанные немцами жители очищали дорогу от снега. Солдаты, закутанные в одеяла, платки, стерегли их. Какая-то женщина лежала в обочине с поджатыми к животу ногами, и кровь замерзла у нее на лице.
Рамишвили скрипнул зубами и стал отстегивать гранату. Игнатов снял с шеи автомат. Чеваков сказал вполголоса:
— Без сигнала огня не открывать.
И вдруг девушка прошептала так громко, насколько ей позволяло больное горло:
— Никакого сигнала не будет.
— Это как — не будет?
— Очень просто. Хотите, чтобы переколотили нас?
— Это они-то? — удивился Чеваков. — Двенадцать облезлых фрицев! Да мы их так внезапно стукнем…
— А я говорю: не будет.
— Разговорчики отставить! — и, отвернувшись от девушки, Чеваков приказал: — Слушай команду!
Но девушка не унялась. Продолжая кашлять, она твердила:
— Я рисковать сведениями не позволю! Слышите вы?
— Риска тут на копейку, — гордо сказал Чеваков. — Пошли, ребята.
Девушка загородила им дорогу.
— Брось, — сказал грубо Чеваков и шагнул к ней. — Ты что хочешь? Не видишь — люди страдают?
— Не сметь, — шепотом сказала девушка. — Я кричать буду, — и отбежала в сторону.
Чеваков подбросил наган, взвесил его на руке и, не глядя на бойцов, скучно сказал:
— Ну, что ж, видно, придется уйти так. А то тут из-за бабьего психа задание сорвать можно.
— Сволочь она, — горько сказал Игнатов.
— Нехороший человек, — подтвердил Рамишвили и плюнул в снег.
Трудно и горько было идти обратно. Бойцы старались не смотреть на свою спутницу. Каждая, прежде милая, складка ее шинели вызывала отвращение, и, когда девушка падала, никто не протягивал ей руку, чтоб помочь подняться.
Солнце уже высоко стояло в небе, когда бойцы пришли в штаб. Чеваков сказал девушке нехотя:
— Ты и так еле ноги волочишь, иди спать, мы и без тебя доложим. А насчет спасибо — пускай начальство скажет.
Девушка кивнула головой и, согнувшись, побрела в избу.
Чеваков доложил командиру разведывательного батальона о результате разведки. Сведения, добытые бойцами, имели чрезвычайную важность; их тут же шифровщик передавал командиру корпуса по телеграфу. Потом комбат спросил:
— Где же Нина Богорадова? Как она себя чувствует?
— Это та, что нас водила? — сказал Чеваков. — Дрыхнет, небось, без задних ног.-.i Натерпелись мы с ней… — Презрительно усмехаясь, он рассказал все обстоятельства встречи на дороге с немецким охранным отрядом.
Но странно: чем ядовитее говорил Чеваков о девушке, тем сильнее лицо комбата покрывалось красными пятнами, и дышал комбат так глубоко и учащенно, словно его кололи булавками и он должен был молча переносить боль.
И когда Чеваков кончил, батальонный, не говоря ни единого слова, долго ходил по хате, не обращая внимания на удивленно глядевших на него вытянувшихся бойцов. И вдруг, резко повернувшись, он сказал глухо:
— Эта Нина Богорадова была повешена немцами в деревне Жимолости два дня тому назад. Партизаны ворвались и спасли ее вовремя. Вы видели, как веревка изодрала ее шею? Как она кашляет и плюет кровью? И эта больная, раненая девушка вела себя так, как надо. Может, своих родителей на дороге она видела, но она знала, что сведения разведки ценнее любой дюжины немецких солдат. А вы что тут о ней плетете… Герои! — И, махнув рукой, батальонный сказал: — Можете идти.
Бойцы вышли и остановились. Лицо Чевакова было бледно. У Игнатова тряслись губы. А Рамишвили, терзая на груди гимнастерку, яростно требовал:
— Пошли сейчас же у нее прощенья просить! Такой скандал, такой скандал!..
Игнатов горько прошептал:
— Тут, брат, одними извинениями дела не поправить.
— А извиняться, ребята, все-таки нужно, — медленно произнес Чеваков. — Только я думаю таким манером это сделать. Сейчас отряд отправляется в Жимолости. Поспать придется отставить. А нам будет очень интересно взглянуть на тех фрицев, которые, значит, ее…
— Мы теперь все можем, — возбужденно шептал Рамишвили. — Теперь что хочу, то и делаю. Сведения сдал — свободный человек.
— Разговорчики отставить, — деловито прервал Чеваков. — Как-нибудь разберемся. После вернемся обратно, побреемся, воротнички чистые и, значит, по всей форме — извиняюсь. Точно?
— Точно, — единодушно согласились бойцы.
И, вскинув автоматы за спины, они пошли на опушку леса, откуда отряд должен был наступать на Жимолости.
Светило солнце, и снег блестел и слепил глаза.
1942