— Кем занят? Когда занят?..
Через минуту Силушкин мчался на своем мотоцикле обратно. Майор сидел на багажнике, держась руками за плечи Силушкина.
— Кто здесь старший?
— Я буду. — К майору подошел почтенный человек в фетровой шляпе, в ватной кацавейке, подпоясанной брезентовым ремнем, на котором в ситцевом мешке висели две бутылки с горючей жидкостью.
— Вы кто будете?
— Директор пуговичной фабрики Филатов.
— Я о вашем звании спрашиваю.
— А это и есть мое звание. — И, усмехнувшись, Филатов объяснил: — Когда мы узнали, что фашисты к нашему поселку подходят, решили не уходить, обороняться. Коллектив у нас хороший, спаянный. Подыскали для себя хорошее местечко. Вот это вот. Приготовили все, как полагается. И теперь спокойно немцев ждем. Пусть сунутся. Секретарь парткома комиссаром у меня, конечно. — И, радушно улыбнувшись, директор попросил: — Очень было бы приятно, если бы вы прошли и взглянули на нашу работу и, так сказать, оценили опытным глазом.
Майор пожал плечами, оглянулся на Силушкина и нехотя пошел вслед за директором пуговичной фабрики.
Но то, что увидел майор, заставило его в корне переменить свое мнение о штатском гражданине в фетровой шляпе и с двумя бутылками горючей жидкости у пояса.
Оборонительные сооружения, которые он увидел, не только были сделаны правильно с инженерной точки зрения, но больше того: они были сделаны со вкусом, с любовью. В блиндажах перекрытиями служили двухтавровые металлические балки.
— Это строительный материал, я для нового цеха готовил, — пояснил директор.
Все блиндажи соединялись телефонными проводами.
— Заводская подстанция в полевых условиях отлично работает, — похвастался директор.
— Сколько у вас рот? — спросил майор.
— А вот считайте. Токарный цех — раз. Столярный — два. Главного механика — три. Администрация — четыре. А вот — транспортники.
И директор повел майора на опушку леса, где стояли замаскированные грузовые машины, одетые в самодельную броню.
Вернувшись в блиндаж директора и высказав ему там свое восхищение, майор в заключение сказал со вздохом:
— Но все-таки это место вам придется уступить. По приказу командования наша часть должна располагаться здесь.
Лицо директора вытянулось. Он уже больше не улыбался.
— То есть, как это? Нет, уж извините. Мы этого места никому не уступим.
Майор молчал. Он смотрел в узкую амбразуру блиндажа на грозную, твердую линию укреплений, возведенную руками рабочих этой крохотной пуговичной фабрики. Потом протянул руку директору и сказал:
— Хорошо, будем соседями. Как говорится, плечо к плечу.
Выйдя из блиндажа, майор отдал распоряжение Силушкину усилить с флангов линию обороны и подготовить площадки для батарей. Повернувшись к директору, он сказал:
— В шестнадцать часов на командном пункте соберите командиров рот.
— Есть, товарищ командир, — бодро ответил директор. — В шестнадцать часов начальники цехов будут на месте.
1941
Старший сержант
Минувшей ночью здесь спали немецкие офицеры. Внезапным налетом их вышибли. Теперь в блиндаже расположился наблюдательный пункт гвардейской танковой бригады.
Возле блиндажа, на измятом и потертом до блеска жестяном сундучке с инструментом, сидел старший сержант Василий Игнатович Журочкин, уже пожилой человек с тяжелыми и жесткими натруженными руками.
Пехоту в атаке сопровождают санинструкторы, танкам в атаке сопутствуют иные лекари. Обязанность Журочкина — оказывать на поле боя помощь пострадавшим машинам. Как только с наблюдательного пункта заметят, что наш танк поврежден и экипаж не может самостоятельно устранить повреждение, Журочкин на танкетке мчится к раненому танку. А если артиллерийский огонь становится очень плотным, Журочкин подползает к танку, толкая жестяной сундучок впереди себя. Вот поэтому-то сундучок Журочкина выглядит местами таким потертым, словно его шлифовали наждаком.
Журочкин находится на фронте семнадцать месяцев. В октябре 1941 года, когда генерал Василий Степанович Попов защищал Тулу, обратив против гудериановских танковых колонн городские зенитки, Журочкин явился со своим жестяным сундучком и сказал кротко:
— Вы тут германские танки калечите, а что их починить можно и заставить своих же немцев бить, — это вам в суматохе невдомек.
Генерал яростно посмотрел на степенного мастера и отрывисто сказал:
— До этих танков у нас пока руки коротки. На их стороне остаются. Придется вам немного подождать, товарищ механик.
— А если я к ним на пузе подъеду? — спросил Журочкин, подумав. — Ведь добро пропадает.
Василий Игнатович Журочкин приспособился к танковой, тогда еще не гвардейской, бригаде, прошел с ней немалый путь. Недавно ему дали звание старшего сержанта. Получая погоны, Журочкин сказал:
— Теперь мне бороду сбрить, усы наружу. Дед — бомбардир, прадед — флотский. Родословная на сто лет в учете, как у графа. Мы, туляки, народ гербовый, старинный.
Так застенчиво скрыл мастер свою радость. Простодушие, мягкая, какая-то извечная доброта таилась в каждой складочке улыбающегося лица Журочкина. Тихий свет маленьких голубоватых глаз, воркующий и негромкий голос, своеобразные обороты речи создавали представление о человеке беспечном, ласковом и чудаковатом.
Журочкин вел суровый и подвижнический образ жизни. Он оставался ночевать тут же, подле машины, чтоб не тратить времени на хождение в тыл к землянкам, и уже с первой полосой раннего просвета в небе работал у поврежденной машины.
— Замерз к утру, — объяснял он ремонтникам, — ну и выскочил, чтобы погреться.
Ел он очень мало и всегда не вовремя. Пищу разогревал себе сам. Ходил целый год в одном и том же обмундировании: ватник, летние штаны. Но, несмотря на пятна, покрывавшие его одежду, выглядел опрятным. Так на нем хорошо и удобно все было пригнано.
С радостной готовностью он помогал другим в работе. В трудные минуты делился последним. Но стоило у него попросить, хотя бы на минутку, что-нибудь из его личного инструмента, как лицо Журочкина становилось твердым, злым, и он резко и всегда непреклонно отказывал.
Во время бомбежек или артиллерийского огня Журочкин вел себя с удивительным хладнокровием и осмотрительностью.
— Я в горячем цеху на прокатке работал. Там зажмурившись не походишь: враз руку или ногу оторвет. А ничего, ходил, щипцами помахивал. Один на двух станах. Как в цирк, смотреть приходили. Смертельный номер был.
И тот, кто ближе присматривался к Журочкину, постепенно понимал, что главной чертой в его характере было не простодушие, не чудаковатая наивность, а гордость. Своей гордостью мастера соперничал он с доблестью воинов и втайне самолюбиво соревновал свое умение с умением воинов.
Часто Журочкину приходилось прекращать ремонт и тут же садиться на место убитого механика-водителя или стрелка-радиста, или командира башни и бросаться в бой или оказывать помощь раненым.
— Текущий ремонт — пустячное дело, — ворковал Журочкин, ловко бинтуя танкиста. — В госпитале все присохнет и заживет, как положено. А вот машину вы мне разложили, прямо совестно. Но ничего, болейте себе спокойно, я ее вызволю.
Ремонтируя поврежденную машину, Журочкин по вечерам ходил в санбат и самостоятельно докладывал раненым членам экипажа о ходе ремонта. И когда ему однажды сказали, что командир танка «Т-34» № 893 умер, Журочкин растерянно спросил:
— Как же так? Ведь машина готова. Мы же с ним договорились, он все спрашивал: скоро ли?
На прошлой неделе наши танки вели напряженные бои с танками противника. Только к ночи сражение прекращалось. И тогда возникала другая битва — битва на поле боя, где лежали поврежденные машины. Каждая сторона пыталась утащить тягачами подбитые танки к себе.