— Пригодятся, — сказал командир.
Алексей встал и строго сказал:
— Вечером к переправе бойцов пришлите.
Вечером на указанном месте бойцы нашли восемьдесят мокрых винтовок.
На следующий день, утром, Алексей явился к командиру — еще более надменный и важный. Нетерпеливо выслушав слова благодарности, он сказал пренебрежительно:
— Винтовки у немцев таскать, когда они пьяные, всякий может. Вот пушку притащить — это интересно.
— А можно? — спросил командир.
— Если с умом взяться.
И тут паренек не выдержал своей роли невозмутимого заведующего переправой. Жестикулируя, размахивая руками, он изобразил, как немцы пытались вытащить увязшую в тине пушку, как офицер хлестал солдат плетью.
Ночью ребята переправили семерых бойцов на тот берег на своем плоту. И на рассвете покрытая илом 45-миллиметровая пушка и 82-миллиметровый миномет находились уже в нашем расположении.
Ребята, уморившись за ночь, спали в шалаше командира.
Части нужно было уходить на новые позиции. Командир бродил возле шалаша, все не решаясь будить ребят. Наконец он решился. Дотронувшись до плеча Алексея, он сказал тихо:
— Алеша, я с тобой проститься хочу. Уходим мы. Что тебе на память оставить?
Алексей улыбнулся и, жадно осмотрев с ног до головы командира, остановил свой взгляд на нагане.
Командир молча отстегнул револьвер и подал мальчику.
Алеша взял наган в руки; лицо его сияло. Он умело вынул из барабана патроны, пощелкал курком, но потом вдруг вздохнул печально и протяжно, протянул револьвер командиру и сказал:
— Возьмите, мне нельзя его при себе иметь. Немцы обыщут и догадаются, что я разведчик. Тогда и других ребят найдут и расстреляют.
И он вернул наган командиру.
Они молча попрощались, крепко пожав друг другу руки.
Сегодня после боя, после разгрома сводного фашистского батальона с приданными танками и двумя взводами мотоциклистов, командир, составляя список бойцов к правительственным наградам, первым в том списке поставил имя пионера Алексея, заведующего Н-ской переправой, представленного к ордену Красной Звезды.
1941
Твердый характер
Ну, чего вы пристали, дайте человеку хоть горячего чаю допить! Если бы происшествия какие были, а то все чисто и аккуратно, по расписанию. В котором часу чего нужно было делать, то и делали. Ты, Ефимов, гитару не клади. Играй! С музыкой интересней.
С чего начать, прямо не знаю. Не рассказчик. Вот Зоя — радистка наша. Мы с ней в яме хоронились. За два часа с чуточкой всю биографию рассказала. Так, если по порядку начать, переходили мы линию фронта с удобствами. С правого фланга ребята небольшую вылазку с огоньком устроили. Пока немцы там тормошились, мы к самому их переднему краю пешком и доползли. Но это по заданию не полдела, не четверть, а вовсе совеем немного.
Нам нужно было сквозь их расположение проникнуть, чтоб в тылу царствовать.
С нами немецкая собака была. Не немец. Животное. Ну, пес, одним словом, обыкновенный. Я его как-то у них из-под самого носа увел. После мою власть признал.
За еду не то что собаку — слона чему хочешь обучить можно. Мысли твердой у меня насчет собаки не было. Думал: пускай себе живет. А вот когда задание получил, тут шарики закрутились.
Лесок, который между их опорными пунктами притулился, главным образом собаки охраняли. Вот я и решил пропустить пса к своим. Может, обнюхаются, узнают, хай не поднимут. А если рвать начнут, так у собаки ноги, она всю свору за собой и уведет.
Как прикинул, так и случилось.
Задрались псы.
Ну, мы тут левой, правой — и ходу. Нам только поглубже в чащу, а там — ищи-свищи.
Зоя, конечно, захромала. У ней на лямке рация. Такой сундук. Я говорю:
— Разрешите?
— Нет, — говорит. — Вы лампу сотрясете, там волоски нежные.
А сама спотыкается.
— У меня сорок килограммов тола. Я же им о деревья не стукаюсь.
— Он от этого не взорвется.
Все знает. С такой в семейной жизни одних разговоров до старости хватит.
С рассвета мы в овраге залегли. Свет — наш враг. Закусываем, шепчемся. Все мной довольны — аккуратно провел.
Вдруг слышу собачий грай. Всё ближе и ближе. Собаки след унюхали. Такая неприятность!
Смотрю, бежит мой бывший пес. Голову к земле клонит, а за ним свора. Навел все-таки.
Тут мне пришлось от своих оторваться. Не пропадать же всем!
От псов ножиком отбился.
Пришел ночью к назначенному пункту. Лейтенант ничего, не сердится, только дрессировщиком обозвал.
Получил задание. Штаб у немцев в населенном пункте расположен. Нужно мне выяснить, что к чему.
Смеркалось, когда я к огородам дополз. В кустах сирени залег. Веду наблюдение. Выходит из избы немец и прямо к кусту, будто указание имеет, что мы тут.
Замерз я сердцем, но ничего, держусь. Немец за куст зашел, повернулся спиной и сел по нужде. «Ах, ты, — думаю, — гадость какая!» И очень мне была охота ножом его пырнуть. Но нельзя. Не имею права задание портить.
Чего смеетесь? Ничего тут смешного нет. Если вас одна глупость интересует, то я могу совсем воздержаться рассказывать.
После во дворе старший ефрейтор наряды в караулы назначал. Охрана сильная. Чего им на своем собачьем языке говорил, наставлял, я, конечно, понять не мог. И отсюда делаю себе замечание. Если полсотни немецких слов наизусть выучить, голова от этого не распухнет, а польза для разведчика основательная. А то был я, как чурка с глазами, даже сейчас вспоминаю — совестно.
Установил: штаб тронуть ввиду сильной охраны не придется, но вот пункт сбора донесений немцы на околице в блиндаже устроили. Для того они на отшибе обосновались, чтоб лишнего движения в расположении не было.
Вернулся, доложил лейтенанту. И сделал свое замечание о пункте сбора донесений.
Только брезжить начало, пошли.
Мне лейтенант часы показал и велел: как стрелке без четверти подойти, резать связь. Задание крохотное.
Но тут обмишурился я. Неосторожность допустил. Разбил часы о камень или о железо, только стали они. Меня в жар и холод. Но я себя в руки забрал. Начал считать про себя. До шестьдесят сочту, делаю отметку. Так лежал и считал. В глазах темнело, по телу мурашки. «Вот, — думаю, — собьюсь». А от этого еще больше сомнение.
Досчитал положенное. Чиркнул ножом провод. И прямо к околице, где пункт сбора донесений.
Но там уже порядок.
Ребята обер-фенриха с головой в шинель завернули и на руках несут, словно утопленника. Остальные фрицы уже ноги вытянули.
Красивая картина!
У товарища лейтенанта полная канцелярия в мешке.
Ушли в лес. Настроение у всех приятное, торжественное. Между прочим, я уже налегке. Тол немцам на шоссе оставил для личного употребления.
Говорю Зое:
— Разрешите? Такой сундук за собой таскать беспокойно.
— Не беспокойтесь, — говорит.
Если б мне мое звание позволило, я б, конечно, приказал. А так — ничего не поделаешь. Иду, хромаю. Псы мне ногу пожевали все-таки.
Ночью стали переходить линию фронта. На засаду напоролись. Взяли нас фрицы в оборот. Брызжут из автоматов — деваться некуда.
Приняли мы круговую оборону.
Подползаю к лейтенанту.
— Разрешите обратиться? Вот, — говорю, — беспокоюсь, как бы нашего обер-фенриха немцы случайно не повредили. Очень сильно шалят.
Лейтенант соглашается:
— Обстановка сложная, действительно.
Предлагаю: пускай Зоечка его допросит и по радио показания передаст; она же десятиклассница, образованная девушка.
Начала Зоя обрабатывать обер-фенриха. В левой руке у нее пистолет, а правая на ключе лежит.
Мы, конечно, кругом стреляем, мешаем ей с немцем работать. Но, ничего не поделаешь, такая обстановка сложилась.