Стремительная тактика современной войны породила новый вид войскового подразделения — штурмовые группы. Внезапностью, быстротой действий они вынуждают противника к самому смертельному из всех видов боя: к ближнему бою. Бойцов, с честью ведущих себя в схватках грудь с грудью, навечно связывает дружба людей, повидавших кое-что такое, что не всякому дано увидеть. Плохих в таких подразделениях не держат. А лейтенант Александр Колобухин был командиром штурмового отряда.
До войны Колобухин был знатным человеком.
На Дальнем Востоке, в Приморском крае, бригады шахтеров, которые, рубая уголь, пускали лавы неиссякаемые, как реки, — только это были черные каменные реки, — хорошо знают и помнят Колобухина, одного из первоклассных мастеров своего дела.
Но старой славой не живут. Когда Колобухин прибыл на фронт и его спросили, не тот ли он самый Колобухин, он ответил:
— Не тот.
Ибо гордость пришедших от мирного труда к трудному воинскому делу бывала частенько уязвленной: как всякое мастерство, воинское мастерство не дается сразу. И только после одиннадцати месяцев войны лейтенант признался, что он — тот самый Колобухин.
— Теперь я собой доволен, — сказал Колобухин, — теперь мне стесняться нечего, поскольку я себя не уронил.
Как бы бешено и яростно ни протекал бой, Колобухин ни на секунду не упускал нити умного и точного расчета. Он властвовал на поле боя. Предугадывая намерения противника, он словно принимал команду и над врагом, заставляя его делать то, что ему, Колобухину, в данный момент нужно. И поэтому, хотя ближний бой — самый смертельный, в подразделении Колобухина потери были всегда ничтожны.
Принимая нового бойца, Колобухин разговаривал с ним примерно так:
— Ты про меня слышал?
— Как же, — почтительно говорил боец.
— Небось, говорили — храбрый?
— Точно, — соглашался боец.
— А я не храбрый. Я пугливый, — неожиданно заявлял Колобухин. И, став вдруг суровым, наставительно и раздельно пояснял: — Если немец по мне огонь ведет, считаю: бежать надо. Куда бежать? А туда, к немцу! Вполне нормально. Из артиллерии по мне садят? Садят. Из минометов. Из пулеметов тоже. Неприятно? Именно! Я на двести метров выкинулся. Артиллерийский огонь где? Позади. Я еще на сто. Мины где? Сзади. Я еще на пятьдесят поднажал — пулеметы за спиной пылят. Тишина. Спокойствие. Благодать. Теперь еще чуть, и будьте здоровы. Шуми и действуй. Допустим, немцев на данном этапе больше. Очень приятно. В кучу бить легче, чем в одинокого человека? Легче. Бей и будь гордым. И тут они запаникуют. Почему? Почему они, а не ты? Очень просто. Ты один, а их несколько, — выходит, хуже ничего для себя не придумаешь. Считай, что влип, рази хладнокровно, — вроде как тебе теперь все равно. Но немцы тоже мыслят, у них своя арифметика. Знают, что их много, а нас мало. Каждый хочет спасти себя и на товарища надеется: думает, он тебя сразит. А ты бей из автомата и наблюдай их глупость.
— По-вашему выходит, они так, чурки, — сомневался боец.
— Никак нет. Немец, он соображает. Но ты свое соображение имей.
И, чтоб окончательно убедить бойца, Колобухин спрашивал:
— Слышал, как я верхом на немецком танке ездил?
— Нет, — отвечал боец. Он уже слышал от других, но послушать самого Колобухнна ему лестно.
— Ну, заскочил-то я на него сдуру, — говорил Колобухин небрежно и почему-то обиженным тоном, — сгоряча за свой принял. Мы тогда десантом ходили. Потом гляжу: не наш танк. Ошибку допустил. А он уже на полном газу катит. Такая неприятность, завезет, думаю, в неизвестное направление. И тут я решил с ним в жмурки сыграть. Скинул с себя плащ-палатку и прикрыл смотровые щели. От ветра она как прилипла. Сослепу он меня сначала чуть было не сбросил на ухабах, но потом затормозил. Щелк-щелк открывается крышка. Из башни немец: в чем, мол, дело? Но я ему объяснять не стал. Сработал из автомата и давай внутрь сыпать. Вот только водителя не мог достать: железный карниз мешал. Водитель стряхнуть меня решил. Дал полный газ и ну об деревья стучаться, потом в хату вмазал, чтобы меня об стену стереть. Ушибся я, конечно, очень. Ну, он себе тоже гусеницу порвал и застрял, как свинья в подворотне. И вот вышло, что я загнал танк.
Но вообще Колобухин не увлекался словесностью.
В предвиденьи боевого задания он подбирал местность, схожую с той, на которой придется действовать его подразделению, и отрабатывал будущее сражение, гоняя бойцов до седьмого пота.
— Пот не кровь, — кричал Колобухин, — давай веселей!
Если подразделению приходилось действовать совместно с ПТО или минометчиками, он обязательно водил своих бойцов к ним в гости.
— Будем знакомы, — говорил Колобухин огневикам. — Вот глядите на моих орлов, какие под вашей ответственностью будут действовать. Уважайте!
Знакомство это Колобухин устраивал, исходя из простого расчета: огневикам останутся памятными живые лица его бойцов, которых они должны поддержать в напряженные мгновенья, когда те пойдут на сближение с противником; тем воодушевленнее будет мастерство их. У бойцов же Колобухина останется неиссякаемая уверенность, что огневики не подведут и что они вообще народ надежный.
Кстати сказать, во встречах этих на первый взгляд не было ничего такого, что указывало бы на сердечную дружбу двух родов войск. Наоборот, они всегда сопровождались взаимными упреками и довольно-таки обидными шуточками и розыгрышем. Но тут уж ничего не поделаешь. Внешне грубоватый и насмешливый характер русского человека — только оболочка, защитная, застенчивая оболочка нежности, доверчивости, любви необыкновенной.
Можно быть командиром взвода и думать за весь батальон. Можно оставаться осторожным воином, но искать новых опасностей, словно их без того на войне мало.
Два раза мы обрабатывали передний край противника артиллерией. И оба раза немец встречал нашу пехоту плотным огнем. Как только орудия начинали бить по переднему краю, немцы отходили в глубину, оставляя в дотах лишь гарнизоны. Едва мы переносили огонь в глубину, немцы бежали по ходам сообщения обратно к передовым траншеям, залегали в них и били по нашей пехоте.
И вот Колобухин явился к командиру части и доложил свой план. Замысел был до предела ясным. Ночью бойцы штурмовой группы в определенных пунктах просочатся в расположение противника. Артиллерия откроет огонь по переднему краю. Немцы покинут траншеи. Бойцы займут траншеи и проникнут в ходы сообщения. Артиллерия переносит огонь в глубину, немцы бегут по ходам сообщений обратно: здесь их бьют автоматчики.
— Сигналы? — спросил командир.
— Сигналов особенных не надо, — сказал Колобухин, — будем действовать по расписанию, по часам. План точный.
Теплый, с какого-то океана занесенный ветер, не остывал даже к ночи. И поэтому лужи не замерзали, отряд мог идти бесшумно.
В проволочных заграждениях и ажурных трубах спирали Бруно саперы заранее прорезали проходы. Но каждую пядь прохода приходилось просматривать и прощупывать заново: немцы могли с вечера обнаружить проход и, не заделывая его, установить на тропе минные ловушки.
Продвигались по одному. Пока один полз, другие лежали, прилипнув к влажной земле, вслушиваясь. Достаточно одного неловкого движения, чтобы вся тишина треснула и обрушилась огнем.
Дно, извилистой балки служило лучшим скрытым подступом к кустарнику, где был назначен рубеж скопления. Но так могли думать и немцы. И Колобухин повел бойцов не по балке, а по брошенным, оползшим старым окопам, наполненным тяжелой талой водой.
Брели, склонившись, прижимаясь грудью к воде, и если у кого всплескивало под ногой, все останавливались и ждали.
В кустарнике лежал снег. Он был почти сухим, и люди лежали на этом снегу в мокрой одежде.
Колобухин, оставаясь верным себе, произнес одними губами:
— Продукты здесь хорошо хранить, не испортятся. Как в леднике.
Потом он вынул фонарь со стеклом, заклеенным черной бумагой. Бумага в одном месте была проколота булавкой, и узкий, как паутина, луч повис на циферблате часов.