— Вот немного, остынете, — сказал Колобухин, — и скоро начнем.
Все произошло так, как рассчитал Колобухин.
В момент переноса огня в глубину бойцы пробрались в немецкие траншеи. Саперы взорвали два бетонированных дота вместе с гарнизонами. В изгибах ходов сообщения стали автоматчики. В колодцы для сброса воды залезли бойцы, которые должны были пропустить мимо себя немцев и бить им в тыл гранатами. Два ручных пулемета и один немецкий станковый выставили наружу, чтобы вести огонь, если немцы попытаются вылезать из ходов сообщений.
Схватка была короткой, кровавой и очень ожесточенной.
На следующий день нам удалось повидать место схватки. В тесных и длинных канавах протекала вода. Отвесные стены канав были иссечены бороздами пуль, в тех местах, где рвались гранаты, земля оползла, и из нее торчали обломки креплений. На дне канав лежали трупы немецких солдат. Их было много. Словно их накидали сюда, как в большую могилу.
Вечером мы увидели Колобухина с его бойцами у танкистов. Похлопывая ладонью по броне танка, Колобухин небрежно говорил:
— Из него видимость куцая, да и сам заметен, как амбар какой-нибудь. — И, оглядываясь на своих бойцов. он подмигнул и добавил: — Разве что по пути, потому можем к вам попроситься, а так ни в жизнь.
Высокий черный танкист, пытаясь скрыть обиду напускным равнодушием, сказал:
— Вы привяжитесь: растрясем по дороге, потом езди, собирай вас.
— Веревок мы захватим обязательно, — в тон ему ответил Колобухин, — если завязнете, чтобы было чем вас вытянуть.
Но, как язвительно ни разговаривали друг с другом эти представители разного вида оружия, мы догадались, что Колобухин что-то затеял.
И верно. На рассвете он посадил своих бойцов на эти грозные машины и пошел в ответственную операцию по спутанным тылам врага, чтоб в неразрывном и дружеском взаимодействии с танкистами снова нанести смертельный удар в ближнем и неотвратимом бою.
1942
Встреча
По обочинам шоссе лежали распухшие трупы немцев, похожие на утопленников.
Шоссе пересекали линии немецких укреплений. И в местах, где траншеи перерезали дорогу, были положены деревянные настилы. Выкорчеванные тяжелыми взрывами железобетонные колпаки дотов, раздробленные бревна накатов блиндажей, холодные глыбы разбитых танков — следы трехдневных боев на этом рубеже. Нежный запах оттепели перемешивался с острой вонью пороховых газов, и вся земля вокруг была покрыта черной и липкой сажей.
Ночью штурмовой отряд под командованием майора Александра Алексеевича Краевича первым прорвался сквозь эти две оборонительные линии вражеских укреплений и овладел трехэтажным дотом, прозванным «железной шапкой». На разбитом колпаке дота Краевич утвердил знамя. Правда, это был всего-навсего развернутый газетный лист с наспех нарисованной на нем звездой, вместо древка надетый на торчащий прут арматурного железа. Но даже если бы это было настоящее знамя из алого шелка, обшитого золотистой бахромой, оно едва ли могло бы больше украсить значение подвига бойцов Краевича.
Шесть дотов и среди них трехэтажную «железную шапку» они взорвали, работая, как забойщики, сражаясь, как умеют сражаться только советские солдаты.
И когда командир дивизии прибыл на поле боя, чтобы вручить награды отличившимся, он вынужден был отменить команду «смирно» и сказал: «Не вставайте, товарищи». Достаточно было взглянуть на лица этих людей, чтобы понять, как безмерно они устали.
Пять часов отдыха и двойная обеденная порция вернули бойцам утраченные силы, и сейчас они шагали по этой грязной дороге, торопясь догнать далеко ушедшие первые эшелоны.
Майор Краевич находился впереди своей колонны, он шел, опираясь на палку: бетонным осколком слегка повредило ногу.
Я шел рядом с Краевичем и задавал ему те обычные вопросы, которые задает почти каждый корреспондент. А Краевич отвечал на них так, как это обычно делают почти все командиры, — незыблемым текстом оперативного донесения, которое, кстати, я уже успел прочесть в штабе.
Проезжающие мимо грузовики выбрасывали из-под толстых задних колес фонтаны грязи и воды. Мы вынуждены были каждый раз поворачиваться к ним спиной. Но один водитель, стараясь, чтобы машина не забуксовала в промоине, дал такую скорость, что мы не успели отвернуться. Поток холодной воды хлынул за воротник, ослепил меня, и, когда я вытер шапкой лицо и открыл глаза, взору моему представилось странное зрелище.
Краевич, спотыкаясь, размахивая руками, отчаянно крича во все горло, бежал за грузовиком. Но шофер, видимо, не собирался останавливаться, а наоборот, прибавлял газу. Краевич на бегу выхватил пистолет и несколько раз выстрелил в воздух. Это подействовало: машина стала.
Я быстро сообразил — Краевич после нечеловеческого нервного напряжения, в котором он находился в дни боев, мог быть легко выведен из душевного равновесия такой грязевой ванной и довольно грубо обойтись с водителем. Я побежал к машине — попытаться предотвратить крайние поступки.
Шофер стоял навытяжку возле кабины, виноватый и недоумевающий, а Краевич, забравшись в кузов грузовика, пытался обнять и поцеловать девушку в военной форме, растерянно отбивавшуюся от него:
— Товарищ майор, что вы делаете, да я вас вовсе не знаю. Постесняйтесь, пожалуйста, товарищ майор…
А Краевич в каком-то восторге с маниакальным упорством повторял одни и те же слова:
— Я же лейтенант Краевич. Сестрица! Лейтенант, ну, помните?
— Да товарищ майор, ну что вы машину задерживаете! Ведь пробка же будет. Не знаю я вас.
— Господи, — молил Краевич. — Бинт, вы помните, с себя сматывали. Лицо мне еще шапкой закрыли. Вам раздеваться для этого пришлось. Ну, что вы, в самом деле…
— Товарищ майор, прямо совестно, что вы тут при людях говорите.
— Ну, ладно, хорошо. Плакал я, помните, плакал, — настаивал Краевич.
— Ничего тут особенного нет, что плакали, если у вас тяжелое ранение было… — сочувственно сказала девушка.
— Поймите, что вы мне тогда жизнь спасли, — с отчаянием твердил Краевич. — Ну как вы всё это можете забыть?
— Ну, хорошо, я скажу — помню. Но что вам оттого, если я не помню? — говорила добродушно девушка.
К остановившейся машине стали подходить шоферы с намерением покричать на виновника создавшейся пробки, но, поняв, что здесь происходит, поддерживали Краевича и настаивали на том, чтобы девушка признала в нем спасенного ею раненого.
Девушка, окончательно растерявшаяся, говорила;
— Когда вы раненые, у вас совсем лицо другое и глаза, как у ребят, и голос такой, разве потом узнаешь? Если майор меня признал — пусть скажет мое имя. Что, не помните? То-то, — заметила девушка. — Один мамой называет, другой Зиной, Олей, Катей или еще как. Как жену или невесту зовут, так и тебя в беспамятстве крестят. Разве мы обижаемся? Зачем же майор на меня обижается, если я его не могу вспомнить? Ведь вот вы совсем, видно, другой теперь. Как же я вспомню, какой вы были? Сколько людей-то прошло…
— Ну, хорошо, ладно, — грустно согласился Краевич. — Разрешите тогда хоть пожать вам руку.
— С удовольствием! — ответила девушка.
Церемонно и неловко они пожали друг другу руки.
Майор упавшим голосом сделал на прощание все-таки еще одну попытку:
— Ну, а как в снег вы меня зарыли и собой отогревали, когда немецкие автоматчики кругом шарили, — помните?
— Их автоматчики имеют такую манеру добивать наших раненых, — согласилась девушка. — Но теперь это им уже больше не удается.
— Правильно, — сказал майор, — теперь обстановка другая.
Шофер включил скорость и аккуратно тронул машину с места.
Дорога вновь пришла в движение, и мы снова шагали с Краевичем по мясистой черной грязи и уже не отворачивались от потоков воды, которыми нас окатывали проходящие мимо машины.