Наши санитары, собирая раненых, вели беспрерывные схватки с немцами. Приходилось иногда для этого объединяться в группы до пяти человек.
Во время одной из таких стычек лошадь Яропольцева убили, потому что она не умела ложиться под огнем, как это делают казацкие кони.
Кто был на фронте, тот знает, как ночью после боя на «ничейной» земле кричат раненые немецкие солдаты. Они воют, как животное, когда его режут. Слушать эти вопли невыносимо.
Наш раненый русский боец переносит страдания с молчаливым достоинством. Даже накануне смерти, когда человеку, в сущности, все безразлично, боец борется за свою воинскую гордость, стиснув зубы, впираясь пальцами в землю, и молчит.
Поэтому находить наших раненых на поле боя санинструкторам трудно. Но это также помогает сохранить нашим раненым жизнь.
Потеряв лошадь, блуждая по истерзанному полю боя с немецким автоматом на шее, Яропольцев искал раненых.
И вдруг он услышал громкие стоны. Думая, что это кричит немец, он медленно побрел в ту сторону, откуда слышались стоны.
В воронке от стапятидесятидвухмиллиметрового снаряда он нашел раненого нашего бойца Усеина Чаляпова.
Яропольцев был сильно удивлен. Как это так: наш боец — и вдруг кричит!
Но увидев, что голода Чаляпова в крови, Яропольцев осторожно положил его голову к себе на колени и стал бинтовать.
Чаляпов открыл глаза, посмотрел на Яропольцева равнодушно и сказал:
— Ты мне голову не бинтуй. Она у меня не болит. Это я ушибся, когда падал.
Тогда Яропольцев сказал:
— Зачем же ты лежишь тогда, как раненый, если только ушибся, и еще воешь, как немец? — И ядовито добавил. — Ну, сколько же ты фрицев убил, пока не ушибся?
— Нисколько, — спокойно сказал Чаляпов.
— Это почему же? — спросил Яропольцев.
Чаляпов протянул руку и осторожным движением поднял на животе мокрую гимнастерку. Яропольцев увидел рану и отвернулся. Чаляпов опустил подол гимнастерки.
Яропольцев сказал:
— Это ничего, это заживет.
Чаляпов прислушался и сказал решительно:
— Отойди, пожалуйста.
— Зачем?
— Будь другом, — сказал Чаляпов.
Яропольцев удивился его просьбе, но понимал, что этого раненого нельзя волочить по земле на плащ- палатке, а нужно нести осторожно вдвоем, и, наложив повязку на грудь и живот Чаляпова, он оставил его, и пошел искать помощи. Но не успел Яропольцев отойти, как снова услышал стоны Чаляпова. В нерешительности Яропольцев остановился. Подумав, что Чаляпов стонет для того, чтобы он не потерял его, крикнул:
— Ты не шуми, а то немцы зарежут. Я место заприметил. Полный порядок! — И отправился на поиски санитара.
Когда Яропольцев с санитаром Дудником шагали к тому месту, где лежал Чаляпов, они услышали выстрел, хриплый стон. Потом все смолкло.
Падая в щели, наполненные водой, выбираясь, они бежали напрямик к тому месту, где лежал раненый.
И вот что они увидели.
Чаляпов сидел, опираясь руками о землю, короткий нож лежал у него на коленях, а рядом, уткнувшись лицом в землю, лежал долговязый немец. Другой, скорчившись, держась руками за горло, полз в сторону.
Медленно подняв глаза на Яропольцева, с трудом ворочая языком, Чаляпов сказал:
— Ты думал, товарищ, что я стонал, как женщина, потому что мне было больно и страшно? Нет. Я немца звал. — И, опускаясь на землю, он прошептал: — Теперь неси меня, пожалуйста, осторожно и с почетом. Теперь мне не стыдно, что я раненый…
Заканчивая свой рассказ, Яропольцев пытливо следил за выражением моего лица, и, заметив что-то такое в нем, что ему не понравилось, он живо приподнялся и, облокотившись на подушку, сурово сказал:
— Я в газете читал, как боец безоружный немцу горло перегрыз. И скажу я вам: я бы того бойца в губы поцеловал после этого, как брата. Вот какая моя точка зрения. — Потом, успокоившись, он снова улегся на подушки и, вытягивая свои натруженные руки поверх одеяла, продолжая беспокойно перебирать пальцами, тихо добавил: — Если вы любитель всяких происшествий, так я вам напомню про один случай, который в газете был обрисован. Один чабан был застигнут в горах бураном. Снег, ветер. Все овцы его должны были погибнуть. Но не такой он был человек, этот чабан. Он слабых овец на руках, как детей, нес, когда они падали, а на ночь чекмень и шубу с себя снимал и с жалостью накрывал маток. В снегу проходы вытаптывал километров на пять, чтобы овцы проходили. Четверо суток во рту куска хлеба не было. А ни одного ягненка не зарезал. И когда пригнал он свою отару в затишек, он ни одной овцы не потерял. Его правительство за это медалью «За трудовую доблесть» наградило. А теперь этот хорошей души чабан «За боевые» получит, а то и орден.
— Это был Чаляпов?
— Понятно. А то зачем рассказывать!
Яропольцев поднял руку и погладил свои гвардейские тощие усы, так мало идущие к его угловатому, сильному и твердому лицу.
1942
Григорий Кисляков
Ночью они спустились сюда на черных квадратных парашютах.
Поверх меховых комбинезонов на них были надеты белые, матерчатые. На головы накинуты белые капюшоны, стянутые на лбу шнурками, как у бедуинов.
Белые валенки, белые перчатки. Только загорелые лица выделялись ореховыми пятнами на белом снежном поле.
Закопав в снег парашюты, Кисляков, огромный, широкоплечий, угрюмый человек, указал на пищевые мешки и сказал:
— Может, подзаправимся, Сурин, чего с собой тяжесть таскать?
Сурин, маленький, подвижной, с темными веселыми глазами, ласково ответил:
— Ты, Гриша, еще и мой мешочек понесешь. Ты здоровый.
Кисляков печально вздохнул и, легко взвалив мешки на спину, пошел вслед за Суриным, глубоко проваливаясь в снег.
У Сурина было задание минировать дорогу отступающим немецким частям, у Кислякова — уничтожить транспорт с горючим.
На рассвете они выбрались на шоссе в том месте, где дорога разветвлялась. На шоссе были вбиты колья, и на них были прибиты дощечки с немецкими надписями:
«Осторожно, мины!»
Сурин прочел надпись, задумался, потом приказал Кислякову:
— Гриша, вытягивай столбы, живо!
Кисляков стал послушно вырывать столбы из окаменевшей почвы и складывать их в кучу.
Потом Сурин велел ему вбить эти столбы с надписями в развилки дороги. Кисляков это проделал. Уже в лесу он равнодушно спросил:
— Ты для чего это, Сурин, сделал? Для смеха?
— Гриша, — печально сказал Сурин, — почему ты такой ограниченный человек?
— Всякие люди бывают, — честно сознался Кисляков.
Сурин сказал:
— Вот, детка, слушай. Шоссе минировано, согласно надписи?
— Минировано, — согласился Кисляков.
— А объезды?
— Объезды не минированы, — покорно повторил Кисляков.
— От перемены места надписи обстановка изменится?
Кисляков задумался и сердито сказал:
— Понятно. С тобой в шашки не сыграешь: обжулишь.
— А ты как думал! — гордо подтвердил Сурин.
Простившись с Суриным, Кисляков ушел дальше на запад. Сурин остался в лесу проследить за успехом своего замысла с минной ловушкой.
Ночью со стороны шоссе раздался ряд громких взрывов, и красные столбы пламени поднялись в небо.
Сурин выполз из ямы, выкопанной им в овраге. Попрыгал, чтобы согреться, прислушался и снова залез в свою берлогу.
…На следующий день к вечеру явился Кисляков. Сурин, вглядываясь в окровавленное лицо Кислякова, тревожно спросил:
— Не сильно ранили?
— Не-ет, — сказал Кисляков. — Есть хочу.
Закусывая, Кисляков рассказал:
— Ну, шел и шел. Смотрю — мотоциклист едет. Вышел на дорогу, поднял руку. Он остановился. Сел я вместо него на мотоцикл и поехал. Увидел цистерны, восемь штук идут. Ну, я пулемет направо, гранаты за пояс. Газ. И по колонне, на ходу, из пулемета. А гранатой — под машины. Так и прочесал.