— Ребята, я парочку лишних к себе в кабину положил. Разрешите за это дернуть шнурок!
И батарейцы подпускали его к орудию, и Савкин производил выстрел. И даже если снаряд падал мимо, он уверял нас всех — всех, кто был на батарее, — что своими глазами видел полнемца в воздухе.
Прорвав немецкие укрепления, мы далеко вырвались вперед, продолжая крушить вражьи гнезда; орудия пожирали целые эшелоны боеприпасов, и наши шоферы работали вторые сутки без смены. И снег на поле боя стал черным от копоти.
Немецкие автоматчики пробрались в лес. Устроив себе на деревьях снайперские гнезда, они простреливали большак. Шоферы были вынуждены объезжать в этом месте дорогу. Трассирующие пули цветными тропами чертили ночную тьму.
Савкин мчался в тяжело нагруженной снарядами машине; рядом с ним сидел артиллерийский наблюдатель Госяков, он держал у себя на коленях жестяной ящик с ракетами, а за поясом у него висела ракетница, похожая на древний дуэльный пистолет.
Стараясь перекричать шум мотора, Савкин рассказывал Госякову о том, как он с одного выстрела из орудия № 4 подбил вражеский танк и вывез его под огнем на буксире, но в пути немецкий офицер вскочил к нему в кабину и хотел задушить. Савкин задушил его сам левой рукой, не выпуская баранки из правой.
И опять, конечно, Савкин врал, потому что танка он никакого не подбивал и офицера не душил, но то, что он вывез из-под обстрела на тракторе наш подбитый танк, — это была правда.
Госяков вежливо слушал Савкина. Он не возражал ему, потому что кто станет грубить человеку, сидящему у руля в темноте, невнятной, как бездна, и видящему своими кошачьими глазами все, что нужно.
Когда подъехали к тому месту, где шоферы сворачивали на объезд, избегая огня «кукушек», Савкин внезапно заявил, что объезжать он не желает, потому что ему некогда.
Приказав Госякову вылезти из кабины, он спросил:
— Когда встречная машина тебе полными фарами лицо засвечивает, ты видишь что-нибудь?
— Глаза до слез щиплет, где тут! — промямлил Госяков, не понимая, к чему клонит Савкин.
— Ну, так вот, я эту шпану из леса выкину, — и Савкин щелкнул затвором, загоняя патрон в патронник. — Ты за мной иди. Как увидишь — по мне сажают, дуй в то место ракетой и освещай. Понятно?
— Есть! — оживился Госяков, но потом тревожно спросив: — А если тебя с первого патрона ухлопают, куда я с машиной деваться буду?
— Меня офицер ихний хотел на обе лопатки положить, — сердито сказал Савкин, — а он в гамбургском цирке борцом был, медали имел. А как я его французским ключам по котелку съездил, так он все нельсоны забыл.
Госяков скорбно вздохнул и, набив карманы ракетами, пошел вслед за Савкиным, проваливаясь по пояс в снег.
Лес, слипшийся во тьме в черный, непроглядный массив, скоро стал прозрачным и светящимся. Пронзительный свет, возникая в нем, горел странным колдовским синим, красным и белым цветом.
Это было бы необыкновенно красиво в очарованной тишине ночи, если бы не сухой зловещий стук автомата и не ответный хлесткий винтовочный выстрел.
И опять тишина, опять мрак. И снова цветущее дивное сияние, и стук автомата, и хлесткий винтовочный выстрел.
Потом наступило полное безмолвие.
Выползшая на небо луна тлела холодно, как гнилушка, и снег вспыхивал кроткими огоньками.
На дорогу вышел Госяков, обвешанный тремя немецкими автоматами. Он был возбужден и кричал взволнованно, все время оборачиваясь к Савкину:
— Я же последнему прямо в морду залепил! Аж жареным завоняло! Вот подсветил, так подсветил.
А Савкин, как ни странно, уныло плелся за ним вслед и морщился так, словно слова Госякова раздражали его. И когда Госяков предложил забрать трупы, чтобы ребятам показать, Савкин зло сказал:
— Что у меня машина — катафалк, что ли? Давай, поехали.
Всю дорогу Савкин молчал и вел машину осторожно, как никогда в жизни. А Госяков все говорил и говорил. Хорошо, что за шумом мотора разобрать всех слов его было нельзя.
Прибыв на батарею, Савкин не вылез из кабины, а продолжал сидеть в ней, склонив голову на баранку.
Командир орудия № 4 Бурлаков открыл дверцу и весело сказал:
— Петя, давай. Твой положенный ждет, на полнемца.
Но Савкин не поднял головы.
Бурлаков спросил:
— Ты спишь, что ли?..
Когда Савкина вынесли из кабины, бойцы увидели, что стеганка его набухла от крови. Кровь была на сиденье и на полу кабины.
В госпитале Петя Савкин утомлял всех своими рассказами о фронтовых похождениях. Но когда его спрашивали, при каких обстоятельствах его ранили, Савкин сдержанно замечал:
— Не люблю лишний километраж гонять, бензин зря жечь и все такое… На дороге порядок должен быть, а то что получается?
И начинал рассказывать, как снял немецкого парашютиста, висевшего на сосне. И как после этого все ребята его автобата ходили в шелковых портянках, сделанных из немецкого парашюта.
1942
Пятый номер
Все люди, как люди: воюют, в атаку ходят, фашиста от всей души самостоятельно бьют, только я один какой- то неопределенный товарищ.
Первый номер, недавно назначенный и поэтому еще очень гордый, принимая патроны от ротного подносчика боеприпасов Степана Сидоренко, так ответил на его жалобу:
— В армии все должности почетны. Но, во-первых, у каждого человека есть к чему-нибудь способность, и он должен ей соответствовать. Во-вторых, всего можно достигнуть. У меня, например, высшее стрелковое образование. Любой расчет в уме без линейки произвожу. И мой номер первый. А ты вроде как пятый.
Сидоренко, собирая стреляные гильзы в мешок, печально огрызнулся:
— Хоть и пятый, но без меня вам не обойтись.
Заложив ленту, первый номер дал по противнику франтоватую очередь. Два патрона — интервал, два патрона— интервал. Потом, оглянувшись через плечо, степенно заметил:
— Человек ты необходимый, точно.
Сидоренко вздохнул, взвалил себе на плечи мешок и пополз обратно в РПБП[1].
Земля покрыта снегом, почти голубым.
Сидоренко легко скользит по пушистому покрову, а когда впереди него снег взметается серебристой пылью от пулеметной очереди, он сползает в выбоину или прячется за бугорок или кочку и ждет, высматривая, в какое место ляжет новая трасса.
Он давно уже привык к тому, что немецкие снайперы охотятся за ним. Научился обманывать их, научился точно предугадывать огневой маневр врага. Точно знал, где нужно проползти, как говорится, почти копая носом землю, или быстро перебежать, согнувшись в три погибели. Весь маршрут свой он изучил так, как другой человек не знает своей улицы. В особенно гибельных и опасных местах он ночью готовил себе ямки, чтобы можно было передохнуть.
Сидоренко считали хорошим подносчиком боеприпасов, и пулеметчики, которых он обслуживал, были всегда уверены, что Сидоренко никогда не подведет и как бы сильно ни простреливалась местность, доставит боеприпасы вовремя.
Но Сидоренко было двадцать лет. У него было толстое доброе лицо и горячее сердце. И каждый раз, жалуясь на свою судьбу, он невольно навлекал на себя веселые насмешки приятелей. И те трунили над ним, называли его «пятым номером», хотя каждый знал отлично, что Сидоренко бесстрашный человек и замечательный подносчик.
В пункте боепитания, выдавая ящик патронов, сержант сказал Сидоренко:
— Ты бы, Степа, попросил командира, чтобы он тебе пару черепах из Москвы выписал. В гужевой упряжке боеприпасы возить, вроде танкеток на малом ходу. Только вот погонять их нечем. А так подходящее животное, вполне.
Сидоренко сердито ответил:
— А ты бы, Владимиров, хоть бы фартук на себя надел. А то товар отпускаешь, а виду настоящего нет. И вывеску закажи.