Анна не шелохнулась. Она только подняла руку к горлу и погладила шею, словно что-то мешало ей.
Она произнесла медленно, почти нараспев:
— Пока Степан не женится, не будет этого.
Но потом вдруг поспешно, со скорбью сказала:
— Какая тебе от меня радость, Захар? Тронешь ты меня, а я буду глаза закрывать. Максима видеть буду. Постыло все мне это.
Жужелица сипло спросил:
— Не любишь, значит?
— Нет.
— Значит, уйти мне лучше?
— Уйти.
На следующий день Жужелица исчез, и его больше никто не видел.
Со временем переменился характер Анны.
В повадках ее появилась нарочитая грубость.
Одевалась теперь она в мужские ватники, стала курить махорку. Некрасиво остригла волосы.
Сама договаривалась с подрядчиками, яростно торгуясь за каждую копейку.
Иногда в минуты тоски Анна говорила сыну:
— Куликов сопля, мразь, ведь он кирпичи с воза в штабеля сложить не может. А со мной с осанкой, с ухмылкой. «Все равно, — говорит, — ты баба, а что на трубы лазаешь, так это от бешенства. Дать тебе мужика, враз бы присмирела». Хотела я ему киянкой по башке…
Уткнувшись себе в колени, Анна плакала. Белая худая ее шея с глубокой впадиной казалась слабой, девической.
И снова Анна принималась за работу.
Закончив кладку, она говорила презрительно каменщикам:
— Ну вы, портачи, что ж за бабью работу не брались? Может, кто красненькую желает сорвать? Пускай до макушки по скобам слазает. Мне на него посмотреть интересно.
Вынув десятку, Анна трясла ею перед смущенными лицами каменщиков. Но охотников не находилось.
Последнее время Чибиревы работали в Донбассе.
На курсах каменщиков, организованных при строительстве, Чибиревы показывали свой метод. Неграмотная Анна, багровея старческим румянцем, вместе с сыном складывала из деревянных кубиков образцы своей кладки. Эта кладка йотом получила название чибиревской.
Чибиревы ездили по всей стране, и, казалось, не было уголка республики, где они не побывали. Потому что заводы строились повсюду.
Чибиревы привыкли к своей кочевой жизни.
Анна Чибирева, просторно расположившись в купе, помыкала сыном. Ее тучное багровое лицо оставалось величественным и неподвижным, и только глаза в морщинистых веках блестели лукавыми, задорными искорками.
Властным, сильным голосом Чибирева рассказывала Челюстеву, как она однажды вышивала на канве узор; он ей так понравился, что она после вместе с сыном переложила этот узор в кладку трубы.
Члены комиссии, приехавшие принимать завод, долго бродили вокруг этой трубы, задрав головы. Они сомневались, достойно ли металлургическому заводу иметь такую легкомысленную трубу. Затребовав эскизы, они получили от Чибиревых кусок канвы с вышивкой Анны.
— Вот мы и у вас художества свои выкинем — чистый минарет сделаем, — шутила Анна и хохотала басом.
Выходя в коридор вагона покурить, Чибирев и Челюстев вели тихие озабоченные разговоры о будущем плане работы.
На следующий день по приезде на завод Чибирев приказал привезти во двор общежития каменщиков два воза кирпича. Людям он велел собраться к шести часам утра и ждать его.
Чибирев явился в семь часов. Каменщики, утомленные ожиданием, поднялись ему навстречу и дружно приветствовали его. Многие даже снимали шапки.
Слава Чибирева дошла сюда в самом красивом свете.
Чибирев, небрежно кивнул людям, не глядя ни на кого, попросил принести себе стол, стул, поставить в холодке.
Голая, утоптанная земля двора, нагретая солнцем, источала сухой, пыльный запах. Пустырь двора был горячий, как печь.
Чибирев высыпал на стол из брезентового мешочка деревянные кубики, поманил каменщиков пальцем и быстрым движением фокусника сложил на столе несколько колец кладки. Кивнув головой на гору сваленного кирпича, он сказал небрежно, вполголоса:
— Повторить.
Каменщики, удивленные повадками этого человека, послушно стали повторять, складывая из кирпичей кольца кладки.
Чибирев послал за чаем и, вынув из кармана газету, стал читать ее, не обращая внимания на каменщиков.
Через некоторое время Чибирев, не выпуская из рук газеты, подошел к каменщикам, мельком взглянул на кирпичные колодцы. И толчком ноги разрушил, произнося равнодушным, скучающим голосом:
— Чистый детский сад. Я им кольцевую кладку велю делать, а они домики строят, — и снова отошел к столу и увлекся газетой…
Но то, что в газете была продавлена пальцем дыра, через которую Чибирев следил за работой каменщиков, этого никто не заметил.
Чибирев капризничал, придирался и оскорбительно-небрежно разговаривал с людьми. Он мучил их с утра до сумерек, заставляя сотни раз повторять одну и ту же кладку.
На одиннадцатый день Чибирев собрал свою бригаду во дворе. Люди хмуро стояли перед ним, ожидая какой- нибудь новой обидной выходки.
Чибирев снял шапку, поклонился всем и как-то очень светло, по-хорошему улыбаясь, сказал:
— Ну, кого обидел — извиняюсь. Видать, вы ребята подходящие. Я же нарочно лютовал, хотел характер ваш, сознательность испытать. А вообще я человек — артельный, веселый и даже чтобы выкать — это не обязательно.
На следующий день чибиревская бригада приступила к кладке гигантской трубы.
Чибирев показал мастерство чибиревской кладки. Кирпичи порхали в его руках. И, глядя на эту работу, казалось каждому, что и он может также просто и легко класть кирпич, чудесно слетающий с ладони в нужное место. Но преодолеть неуклюжее упорство кирпича, придать его движению свойства полета — это чудодействие доступно только мастерам-искусникам.
Круглая клавиатура кирпичной кладки была послушна рукам Чибирева, и движению, ритму этих клавиш следовала вся бригада.
Чибирев говорил, не отрывая глаз от своих рук:
— Я, ребята, древних мастеров почитаю. Они в известь для прочности яичного белка прибавляли. Да и сам кирпич был больше, сановитей, обжигистей. Рукодельный кирпич, бессмертный. Нынче кирпичи подчас как из каши лепят. Такие по легкости различить можно. Я белый кирпич не люблю. Я красный кирпич люблю, румяный, чтоб с музыкой, со звоном. А если кирпич не поет, так вы его в сторонку. Такому кирпичу веры нет. А вы, ребята, об Египте чего-нибудь слыхали? — вопрошал Чибирев, откидывая со лба прядь. — Тамошние каменщики всухую кладку производили. Без цемента. Во мастера!
После каждой смены Чибирев, стоя у огромной каменной толщи подножия трубы, проверял показатели отвесов. Задирая голову, он говорил любовно:
— Хороша штучка, облака пропорет. Ее после электричеством осветят. Не для красоты, конечно. Чтоб самолет какой-нибудь сдуру не налетел. Вот какая труба! — и, вытягиваясь на цыпочках, он дружелюбно хлопал ладонью по каменному стволу.
Труба росла и росла, и чем выше, тем меньше становилась площадка. И число каменщиков с каждым днем уменьшалось по одному.
Работая, каменщики уже превозмогали себя, чтобы не глядеть вниз на томящую пустоту.
Стоя на коленях на этом круглом, высоко поднятом кружочке тверди, люди видели необычайное зрелище.
С трубы можно было видеть облака в профиль. А когда шел дождь, из тяжелых туч вытягивались, словно длинные и слабые сосцы, дождевые токи. Запах сырости туч доносился сюда. Тучи пахли погребом.
Чувство ничтожности и одновременно восторга охватывало человека, возвысившегося над старыми зазубренными горами, похожими на окаменевшие волны внезапно застывшего в бурю каменного моря.
Но проникнуться всеми этими чувствами мешал визгливый голос Чибирева:
— Давай, давай шибче!
Он спокойно разгуливал по круглой площадке жерла и своим уверенным видом вновь возвращал людям потерянную земную бодрость.
Труба достигла своего предела. В смену Чибирев решил выложить каменную оконечность ее— корону.
И на эту смену пришла Анна Чибирева.