Посоветовавшись с бригадой, Самарь решил окончить сев.
Свежие, чисто вымытые звезды сверкали. Но луны еще не было. Она вызревала где-то в темных глубинах.
— Товарищи, — сказал Самарь, — будем пахать с фонарями. Отсталые колхозы — те дня через два луной будут пользоваться, ко мы, как передовые, не должны рассчитывать на небесную канцелярию.
И все с ним согласились.
И еще сказал Самарь, обращаясь к своей бригаде, что лет ему много. И, может, это есть его последняя пахота, и потому он просит дорогих производственников выполнить ее так, чтобы, вспоминая ее, он имел счастливую старость.
Черный ветер задувал фонари. Но люди терпеливо переносили озорство ветра и зажигали их вновь.
Чтобы не думать о сладком сне, Трохим Божко орал песни, раздражая лошадей испорченным голосом.
С краю посветлевшего неба стало всплывать пунцовое солнце.
Бригада Самаря покончила с севом. Усталые люди счастливо ухмылялись. Они требовали от Самаря, чтобы он сейчас же сел за составление рапорта, наполнив его хвастливыми, ликующими словами.
Но Самарь без проверки пахоты не хотел составлять акта.
Он взял с собой звеньевых и пошел оглядывать массив.
И вот что увидел Самарь.
На участке пахоты Федора Копья, могучего мужика с тихими голубыми глазами, он нашел четыре огреха. Четыре печальных островка, обойденных споткнувшимся плугом.
— Опозорили вы меня на веки вечные, — сказал Самарь. — Так пускай эти пятна останутся до приезда нашего секретаря райкома, товарища Борисенко. Пускай он меня и всех заклеймит позором.
Звеньевые, тоскуя, стали умолять Самаря позволить им стереть эти позорные пятна — вспахать их. Но Самарь не хотел давать пощады своему самолюбию и был непоколебим. Тогда к Самарю подошел красный партизан Давид Тырса.
— Самарь, — сказал он, — не упрямься, старый черт.
Но Самарь упрямился. Тогда огорченные люди пошли спать, чтобы видеть во сне дурные сны.
Пошел с ними и Самарь на старческих ногах.
Самарь никак не мог уснуть. Он закутывал голову тулупом, жмурился так, что болели веки, но сон не хотел посетить.
Долго мучился так Самарь. И Самарь не выдержал. Он вышел из спящего стана, таясь от людей, взял лопату, пошел в тихую степь и, найдя там четыре огреха, вскопал их. Сделав это, он улыбнулся, поглядел на летящих самолетным звеном журавлей и пошел спать.
1934
Варвар
Под сараем копошился сумрак. Утром в щели влезали голубые полосы света, в них роилась пыль.
Темнота пахла теплым тленом, куриным пометом, материнским теплым брюхом. Щенята, кусая сосцы, месили вымя мордочками, они топтались на нем, сердито визжали.
Мать лежала на боку с закрытыми глазами.
Когда мать начинал томить голод, она вставала, осторожно стряхивала щенят и уходила. Возвращалась, вновь наполненная молоком.
К сараю приходил человек, садился на корточки, звал:
— Куська, Куська.
Мать судорожно вскакивала и, юля всем телом, выползала. Человек трепал ей загривок и, шумно дыша, говорил:
— У, сука…
Мать закрывала глаза и замирала от удовольствия.
Щенята выползали наружу, ловили губами пальцы человека и сосали их, но молока там не было.
Человек пришел снова; сев на корточки у лаза, он долго перебирал щенят, мял им выпуклые пузики, дергал за лапы. Отложив одного в сторону, он вдруг страшно закричал:
— Мария!
Вышла женщина, неся впереди себя самовар. Вода клокотала и билась в нем.
Поставив самовар на землю, женщина робко сказала:
— Погодили б, Опанас Кондратыч, жалко кобельков- то, — и высморкалась в фартук.
— Ступай, баба!
Опанас Кондратыч брал щенка за шиворот, клал на землю, придавив щепкой, осторожно обливал кипятком из ковша.
При этом он улыбался и лепетал:
— Ишь, мышата…
Сука металась вокруг. Она припадала к земле, ползала и скулила.
Хозяин плеснул на нее из ковша остатками кипятка и, глядя на вертевшуюся с визгом собаку, сказал с чувством:
— Ишь, расстраивается, падла.
Хозяин ушел. Мать метнулась к оставшемуся щенку, утащила под сарай. Всю ночь стонала она, слизывая с ошпаренного тела шерсть.
Хозяин приходил; наклонившись, он совал в лаз руку и звал:
— Куська, Куська… поди… дура.
Мать рычала, у ней дрожала челюсть, щенок прижимался к ней и тоже рычал.
Хозяин кричал:
— Поди, стерва!
Мать выползала и лизала хозяину ноги.
Щенку было скучно одному. Правда, он мог до отвала упиваться молоком. Его от обжорства даже тошнило, и спал он в самом теплом и нежном месте у матери. Но ему было скучно. Мать с рассветом уходила в отару, ночью хозяин привязывал ее на цепь.
Щенок искал веселья. Он подходил к лошади и лаял на нее. Потом он мчался к петуху. Петух стоял на одной ноге, опустив на глаза белые веки, и молчал. Щенок целился ухватить его за хвост, но петух оборачивался и клевал в голову. Обиженно скуля, щенок уходил.
Ночью он бродил с матерью по двору. Мать, лязгая проволокою, все время прислушивалась и ходила, ходила.
Ночью вдруг стало светло как днем, только все было красным. Так днем не бывает.
Сарай шипел. Красное, живое билось в нем.
Из дома выбежал хозяин, весь в белом. Он кричал:
— Подожгли… спасите… люди!
Он прыгал возле сарая, бросая в него из ведра воду. Набежало много людей. Они кинулись на сарай и били его топорами. Потом во двор притащили человека и начали бить и его.
Утром сарая не было. Черные, обугленные бревна валялись по двору.
Хозяин подошел к матери с лопатой. Мать хотела бежать, но цепь держала ее.
— Так ты добро стережешь! — вопил хозяин и бил ее лопатой, как били того человека.
Щенок, когда хозяин ушел, подкрался к матери, ткнул носом. Она была холодная и твердая. Он теребил ее за ухо, визжал, но мать не хотела вставать. Хозяин позвал его. В руках он держал ножницы для стрижки овец. Щенок подбежал, лег к ногам и захныкал. Хозяин, захватив его морду рукой, обрезал ножницами хвост и уши.
— Злее будешь, — усмехнулся хозяин.
Щенок кувыркался по земле и визжал от ужасной боли.
Щенка посадили на цепь, уши и хвост его затянуло синей коростой. Он забирался в самый угол конуры и, боясь всего, дрожал. Хозяин, наклонясь над конурой, расстроенно бормотал:
— Как бы не испортился пес. Учить надо.
Учить его он приходил дважды в день. Садясь перед конурой на табуретке, он толкал щенка в бок палкой и шипел:
— Возьми, возьми!
Щенок плакал и визжал. И, когда боль становилась уже нестерпимой, он бросался на палку и грыз. Хозяин дергал к себе палку.
Приносили мясо. Хозяин привязывал его к веревке и начинал бить им щенка, пока тот, осатанев от голода и злобы, не вгрызался. Хозяин радостно бормотал: «У, варвар!..» — И эта кличка утвердилась за щенком.
Он подрос. Хозяин не прекращал учебы. Иногда он заманивал к себе во двор бездомную собаку; закрыв калитку, спускал Варвара с цепи, а сам, забравшись на крыльцо, наслаждался зрелищем собачьего боя. Варвар при виде человека приходил в бешенство. Он ожидал боли, издевательств; давясь, он бросался и падал навзничь и грыз цепь, и на железных звеньях оставались следы костяной муки от его зубов.
Щенок вырос в огромного угрюмого пса. Губы его были оттопырены двумя смертоносными клыками.
Люди, заглядывая ему в глаза, отворачивались и говорили:
— И впрямь, варвар! В хозяина зверь.
Однажды к хозяину охотники привезли живого волка с перебитой ногой.
В воскресенье хозяин пригласил к себе гостей. На крыльцо были выставлены венские стулья.
Работник спустил Варвара с цепи, потом открыл дверцы сарая, где сидел волк, и, схватив вилы, бросился к крыльцу, чтоб оградить гостей.
Колченогий волк, болтая перебитой лапой, вышел из сарая. Облепленный навозом, тощий, хромой, он был жалок, если бы не голова его на могучей шее. Волк, вытянув вдоль брюха хвост, закружил по двору. Он прижался к забору, в тень, и замер. Он, не мигая, глядел на людей, и в глазах его не было тоски.