Григорьев, принимая из обессиленных рук профессора перину, сказал, просияв глазами:
— Вот за это спасибо!
Ночная тьма, казалось, тяжко вздыхала от орудийного гула.
Придавливая рукой окурок, Григорьев дружелюбно спросил профессора:
— Сказывают, звезда такая есть — Маркс. Это что, в честь нашего учителя называется?
— То Марс, товарищ, — поправил тихо астроном, — в честь бога войны.
— Бога? — переспросил Григорьев. — А Маркса нету? — и, взглянув серьезно в утомленные глаза профессора, сказал озабоченно: — А нужно было бы завести, товарищ профессор.
— Да, но это должна быть новая звезда, ее нужно сначала найти.
— Чего искать! — задорно воскликнул Григорьев. — Бот она! — и, протянув руку к небу, он указал на самую большую звезду.
Профессор вышел проводить красногвардейцев; спотыкаясь, он расстроенно бормотал:
— Как же так, а я вас чаем хотел угостить.
— Благодарствуем, нельзя нам, — за всех отвечал Григорьев, — нас и так совесть замучила — долго прохлаждались тут.
Пожав руку профессору, красногвардейцы скрылись во тьме.
Красногвардейский отряд им. Карла Маркса пятые сутки, зарывшись в землю, отбивался от противника. Взбесившийся враг забрасывал отряд снарядами. Пули роились в воздухе, и нельзя было оторваться от земли, но красногвардейцы подымались и бросались в атаку.
Григорьев, лежа у горячего трясущегося пулемета, испуганно оглядывался, когда снаряд, описав высоко в небе дугу, тяжело плюхался далеко позади, там, где возвышалась на бугре хрупкая стеклянная голова обсерватории.
В минуту затишья, толкая локтем пулеметчика, Григорьев тревожно шептал:
— Досада меня мучает. Случай был взглянуть на звезды, какие они есть на самом деле, а я застыдился профессора попросить, все ж-таки, интеллигенция… — и, приподнявшись на локти, он оглядывался.
Внезапно что-то черное с грохотом пронеслось мимо, как поезд, и Григорьев удивился, что боль может быть такой сильной и нестерпимой. Погружаясь в темноту, он чувствовал, как по лицу у него что-то текло.
В упорных боях с 21 по 25 октября белые были разбиты и отброшены к эстонской границе.
Красногвардейский отряд им. Карла Маркса, покинув ненужные теперь окопы, расположился на временный отдых.
Отряд сильно поредел, а все оставшиеся в живых носили на себе страшные следы тяжелых битв.
Двор обсерватории был устлан сеном, на нем вповалку спали измученные бойцы. У Григорьева на правом глазу чернела повязка, забинтованная рука висела на ремне. Мучимый лихорадкой, он баюкал ее, как младенца, сидя на крыльце в накинутой на плечо трофейной шинели.
В высоком чистом небе вздрагивали звезды. Григорьев глядел на небо и искал сиротливым глазом среди трепетно пылающих планет звезду, которая еще не имеет названия.
На крыше обсерватории возились люди; они осторожно освобождали прозрачный купол от тяжелых мешков земли.
Из флигеля вышел профессор Стрижевский; зябко кутаясь и шаркая ногами, он осторожно шел по двору, заваленному спящими людьми.
— Товарищ профессор! — окликнул его слабо Григорьев. С трудом поднявшись навстречу, он спросил, протягивая руку: — Ну как, нашли звезду-то?
— Ах, это вы, голубчик? — наклонился к нему профессор и вдруг воскликнул — Боже мой, что у вас с глазом?
— Уполовинили, — объяснил Григорьев и добавил: — Ну ничего, зато вы за меня теперь в оба посмотрите.
Потом, вытянув руки по швам и подняв подбородок, он попросил застенчиво:
— Товарищ профессор, разрешите поглядеть?
— Ах, прошу вас, пожалуйста, — засуетился обрадованный астроном.
— А ребятам тоже можно? — взволнованно спросил Григорьев.
— Но они же спят.
— Для такого дела… — И Григорьев зычно крикнул: — Кто желает звезды смотреть, вставай!
Сев на высокий металлический табурет, Григорьев припал единственным глазом к рефрактору. В таинственной тишине обсерватории он слушал рассказ профессора о величавой жизни вселенной. Небесный океан раскрывал перед ним свои глубины.
А на улице, в холодной ночи, выстроились кашлявшие, продрогшие бойцы, чтобы увидеть далекое небо вблизи.
Вспыхивали и гасли огоньки папирос, люди шутили хриплыми голосами, толкались, пробуя согреться.
Но, входя в помещение обсерватории, движимые каким- то инстинктом, они почтительно снимали фуражки.
Выходившего из обсерватории человека охватывало великое волнение от виденного, хотелось молчать и думать, и уже никто снова не помышлял о сне.
1938
Дивный
Поезд мчался по бесконечному саду. Лужи блистали в зеленой траве. Деревья махали вслед ветвями в цветочном одеянии.
Поезд остановился у крошечного полустанка, нагретого солнцем. В купе вошел опрятный старичок в брезентовом пальто, в военной фуражке.
Он занял нижнюю полку, распаковал фанерный чемодан, вынул оттуда яйца, хлеб, соль в коробочке из-под вазелина. Стал есть. Он открывал рот и отдувался. Заметив, что на него смотрят, старик улыбнулся:
— Хоть пальцем заталкивай, не лезет всухомятку. А ведь с утра ни маковой росинки.
Он запрокинул голову и стал пить прямо из чайника.
В окне мелькали телеграфные столбы.
Старик утолил жажду и огляделся. Ему очень хотелось с кем-нибудь поговорить. Он дождался, пока сидевший напротив него белобрысый юноша съел свой бутерброд, и спросил:
— Вы в гражданской войне не участвовали?.. То-то, вижу, не пришлось, молоды, значит.
Старик вытер усы и полез в карман. Из бумажника он вынул изношенную картинку, изображавшую белую лошадь.
Бережно расправляя ее на коленях, он произнес, нежно улыбаясь:
— Дивный это. Может, слыхали? От Дикого и Виллы— драгоценных кровей покойник был. Теперь семя его, рассоренное по здешним степям, ищу по самого Семена Михайловича приказу. С ним, с Буденным, мы вместе у коннозаводчиков батрачили, вместе на войне бедовали. А после он меня на конзаводы послал. Обезлошадела страна. Так я вроде лошадиного Мичурина. Со всей страны лошадей собирал. А Семен Михайлович учиться послал. Это под пятьдесят — учиться! И сейчас я в чине конского доктора нахожусь. Катаю по здешним степям, ищу следов Дивного.
Тимофей Слободкин, боец 3-го эскадрона 6-й кавдивизии, отбил в атаке сказочного коня. По неписанному уставу Первой конной лошадь убитого врага переходила бойцу в собственность.
Чистокровный, араб, с розовыми, нежными губами, вздрагивал и оседал на своих тонких ногах.
Восхищенные бойцы толпились вокруг коня и глядели на него влюбленными глазами.
Слободкин степенно говорил:
— Такому коню цена одна — нету цены, бесценный конь.
На лоснящемся черным лаком жеребце подъехал комбриг. Он сидел в бурке, как в шатре. Чеченская шашка в облупленных ножнах прижималась к его ноге.
— Что за базар, товарищи? — спросил комбриг, приподнимаясь на стременах.
Взгляд комбрига упал на араба.
Он стал предлагать Слободкину за коня все, что имел.
Тимофей Слободкин отказался. Он твердо взглянул в глаза комбригу, вытянул руки по швам, вобрал живот и объявил:
— Этого коня я товарищу Ленину назначаю.
Комбриг выпрямился перед бойцом и взял под козырек.
Бойцы, взволнованные этой сценой, стали кричать «ура», а боец 4-го эскадрона Рамишвили восторженно выпалил из нагана.
Утром Слободкин получил мандаты на себя и на лошадь. Попрощавшись с бойцами, он пошел к коновязи за жеребцом.
Война разорила человечьи гнезда.
В опустошенных деревнях гнил на корню хлеб, люди умирали с голоду.
Тимофей Слободкин пробирался со своим драгоценным конем к узловой станции. Он боялся населенных пунктов, боялся проселочных дорог.