Выбрать главу

— Ты, Настя, смотри тут, — наказывал он жене, — послезавтра транспорт пойдет с демобилизованными ребятами. Я к этому времени вернусь, но на случай — гляди в оба.

Настя осталась одна. Дождь прекратился, и было тихо. Только сипло вздыхала река, вползая на берег.

Воздух набухал туманом. Туман шевелился и густел до желтизны. Он надвигался на землю сизым сумраком.

Настя, двигаясь ощупью в сыром дыму, подходила к воде и глядела тревожно на сморщенные огоньки бакенов.

Водяная пыль пропитала влагой одежду и, осев на сомкнутых настиных бровях, на переносице, блестела крошечными, светлыми каплями.

Вглядываясь в огни бакенов, Настя вдруг заметила: они двигались. Медленно они уходили к другому берегу.

Настя ахнула и шире открыла глаза. Огоньки плыли.

— Оторвало, — ужаснулась Настя и, схватив весла, бросилась к лодке.

Протока, где стояла лодка, превратилась в яростную реку. Лодка, наполненная водой, затонула, повиснув на короткой цепи.

Настя пробовала вытащить на берег затонувшую лодку. Острая боль в животе опрокинула ее на землю.

Настя со стоном побрела к дому. Забравшись на крышу, опираясь рукой о трубу, стала глядеть.

Бакены не снесло водой. Две лодки с гребцами оттаскивали их в глубь фарватера. Закрепив бакены на новом месте, лодки ушли на чужой берег.

И Настя, мертвея от тоски, поняла, что произошло.

Транспорт с демобилизованными красноармейцами, держа курс на огни, попадет в чужую зону!

Настя спустилась с крыши. Она снова пыталась вытащить лодку.

Холодная, сильная вода опрокидывала ее и волокла вглубь. Обессиленная, наглотавшись тинистой воды, Настя выползла на берег.

Снизу реки послышалось равномерное, глухое дыхание парохода. Настя поднялась с земли и, шатаясь, заковыляла к дому. Ноги ее скользили и разъезжались.

Настя таскала на крышу дома тяжелые бидоны. Облив деревянную крышу керосином, Настя подожгла ее.

Шипучее пламя, взорвавшись, поколебало воздух, ринулось вверх.

Настя пошатнулась. Пламя коснулось ее мокрой одежды, горячий жар обжег тело. Настя сползла с лестницы, закрывая лицо руками.

Крыша падала, треща, брызгая сухими искрами.

Настя бросилась в хату. Первое, что ей попалось на глаза, был приемник ЭЧС-3. Обрывая провода, она вытащила его на улицу. Кинулась снова. Комната наполнилась едким дымом. Настя успела схватить только стул с мягким бархатным сидением.

Дом горел. Огонь, выбрасывая красные крылья, бился, стараясь оторваться и взлететь высоко в небо огненной гигантской птицей.

Посинев, туго треснули стекла. Из окон повалили клубы мохнатого, вонючего дыма.

Настя стояла по пояс в реке с искаженным красным лицом, прислушиваясь к шуму приближающегося парохода.

На пароходе внезапно глухо и часто застучала машина, потом все стихло, послышалось железное журчание цепи. Гудки.

Настя с деревянным, спокойным лицом пошла к горящему дому, села на стул, взяв себе на колени ящик с радиоприемником. Пламя горящего дома согревало ее.

Красноармейцы боролись с огнем. Но пламя, сожрав все, стихло.

Закопченный, мокрый Василий подошел к Насте и, подымая ее, сурово поцеловал в сросшиеся на переносице мохнатые брови.

— Васенька, — простонала она и, задохнувшись от слез, покачнулась. Шепотом, глотая слезы, рассказывала — Измучилась я. Что делать? Думаю, ведь не могут они без жалости проехать мимо горящей советской хаты. Вот и…

Красноармейцы стояли кругом, и лица их были почтительно строги.

Василий смущенно бормотал:

— А я вижу: туман. Ну и вернулся, чтоб транспорт проводить. Такой ответственный транспорт.

На двух стремительных катерах приехало пограничное командование.

Командир заставы, поддерживая Настю под руки, проводил ее на катер в каюту с шелковыми занавесками, где стоял широкий диван, застланный пушистым одеялом.

— Это вам уже давно приготовили. Только, так сказать, ждали сигнала, — сказал командир и застенчиво улыбнулся.

— Товарищ, — смущенно попросила Настя, — там стул остался с бархатным сиденьем, зачем же ему пропадать — стулу.

Командир повернулся и побежал за стулом, подбирая на ходу полы шинели.

Рассекая воду, по реке мчались суда Амурской речной флотилии. Из окованных стальными доспехами башен торчали, вытянув голые горла, орудия.

Река шумно расступалась. Испуганные волны бежали шумной ватагой на берег.

Пахло горьким дымом.

1938

Ваза

Гончарные изделия Будянского колхоза издавна пользовались известностью.

Сказочное цветение природы — фантастические сады, перенесенные руками будянских гончаров на бока макитр, горшков и плошек, волновали воображение.

Стоило взглянуть хотя бы на эти миски, где в чудесной стеклянной глубине, как в глубине пруда, неподвижно висели лилии и кувшинки, и человеку сразу становилось приятно и хорошо.

Будянскому колхозу предложили выставить свои изделия на Всемирной Парижской выставке.

Гончар Егор Грызлов, потрясенный ответственностью заказа, сказал:

— О народах, которые за тысячу лет до нас жили, по глиняным черепкам судят, а я должен целый предмет представить. Вещественное доказательство нашей власти.

Грызлова считали первым гончаром в Будянке.

Высокий, чуть сутулый, с застенчивым большим лицом, освещенным внимательными глазами, замкнутый, сосредоточенный, Грызлов безжалостно относился к своей работе. Вынув из горна еще горячую посуду, осмотрев, он разбивал ее тут же заранее припасенной палкой, если находил в посуде хотя бы одному ему известные недостатки. После он ходил подавленный и хмурый. В такие минуты лучше было к нему не подходить. Грызлов мог обидеть человека зря, безо всякой причины.

Обдумывая новую работу, Грызлов запирался в хате. Он ходил из угла в угол, курил, хватаясь за голову руками, стонал, словно у него болели зубы.

Зато, когда Грызлов, возбужденный мыслью, работал, — не было человека, который умел бы так наслаждаться трудом. Не было человека ласковее, счастливее и добродушнее. Но работа подходила к концу, и характер Грызлова портился. Он снова становился мнительным и раздражался по всякому пустяку. И когда посуда была почти готова, он увядал: равнодушный, он отходил от готового изделия, едва взглянув на него тоскливыми глазами.

И снова Грызлов начинал метаться, искать. Каждый раз, принимаясь за работу, он думал, что создает неповторимое, никем не сделанное, и всегда вкладывал в свой труд все силы.

Непонятные вещи могли волновать его. Найдя в горне дрянную глиняную черепушку, на боку которой, запекшись, глазурь переливалась, как живая, словно в ней застеклен солнечный луч, Грызлов делался счастливым. Он берег ее, как драгоценность. Завернув в бумагу с рецептом производства, он прятал такой черепок в хате. От них там было тесно.

В минуты удачи Грызлов любил высказывать свои мысли:

— Сделать из глины индюка, чтобы он был, как в натуре, — это можно. Но ты сумей свое превосходство над индюком показать, который до тебя выдуман. Ты попробуй свой умственный перевес над природой показать, сразись с природой. В вещи мы должны выразить себя, а не посторонние предметы. В вещи человек соврать не может. Вещи сразу мне скажут, какой ты есть человек. В вещи все выглядит фактически.

Все это он произносил отрывисто, злым голосом, заранее обижаясь, хотя с ним никто не спорил.

Изделия Грызлова вызывали у всех чувство восторга, — столько в них было нежной красоты.

Посуда Грызлова не продавалась. Она стояла на полках в сельсовете, в райкоме партии, как в музее.

Грызлов заперся у себя в хате — думать над будущей темой произведения.

К концу дня, когда начинало смеркаться, во двор к Грызлову приходил секретарь правления колхоза Перко. Усевшись на бревна, осторожно расставив ноги, Перко тихо играл на гармони печальные, длинные вальсы. Перко ходил сюда, как на службу, зная, что Грызлов любит музыку, а музыка помогает человеку думать.