В сожженной немцами деревне Михеды, километрах в сорока пяти от Минска, мы встретили Дарью Гурко.
На опаленной земле, у развалин печей, сидели люди. И не было слез у них на глазах. С животворящей деловитостью они складывали шалаши из досок, с великим упорством обживая родимую и разоренную землю. И в тишине белых сумерек громко и властно звучал женский голос:
— Ребят общим котлом кормить надо. Мы от сухомятки не обезживотим, а детишек в заморе держать никак не позволю. У кого что есть, выкладывай.
Потом тот же голос мы слышали на дороге, где саперы выискивали мины:
— Если вам, ребята, недосуг по хлебам пройтись, так вы укажите, как мины вытаскивать, а я бабам объясню, мы и сами справимся, а то немец хлеба заминировал и нам к ним ходу нет.
Потом мы слышали песню у костра. Ее пел все тот же женский голос. Когда подошли к костру, мы увидели женщину, худую, с темным, глиняного цвета лицом, в заплатанном, изношенном донельзя рубище, но когда она взглянула на нас, мы увидели глаза ее. И столько в них было чего-то необыкновенного, какого-то особенного, сильного внутреннего света — выражения ума, власти и воли к жизни, — что невольно слова любопытства застряли в горле. Но она, словно угадывая, спросила насмешливо:
— Что, товарищи командиры, небось, дивитесь? Пришла баба из немецкой тюрьмы, Вместо дома — уголья, а она песни поет?
И вдруг лицо Гурко изменилось, еще больше потемнело, и она глухо произнесла:
— Я при немцах не плакала, не жаловалась. Но, что за эти три года было, век помнить буду. Только вы мне объясните: с чего бы лучше сразу начать, чтобы все аккуратно получилось? Я тут сейчас вроде советской власти. Меня, как самую закаленную, другие семейства над собой поставили. Уборка будет — большая забота. Инвентарю — раз, два — грабля и лопата. Нужно идти в лес немецкую трофею искать.
— Вы бы сейчас как-нибудь устраивались, ведь нельзя в земляной яме жить.
— Почему нельзя? — удивилась Гурко, — Можно. Вы еще не знаете, как жить можно. Мне главное сейчас вот… Это спасибо для вас сделать, которое земля сготовила. На словах-то каждый привет и здрасте, а мне руками доказать необходимо. Хоть битая, да не согнутая. Мне охота советской власти не в прекрасной жизни, а сейчас трудом оплатить. А то, выходит, вы освободители, а мы кто?
— Гордая вы.
— Мне война гордости прибавила. И, может, я сейчас на нищенку похожа, но я не несчастная. Я свою силу теперь сполна знаю: чего могу и чего не могу. Вы того не знаете, чего теперь баба от счастья своего сделать сможет. Я теперь в самой своей силе. И знаю, как словом в человеческое сердце попасть и чего хочешь с ним после этого сделать.
Мы спросили у Гурко, в чем она сейчас нуждается. Она сказала:
— Сейчас в лесу немецких коней раненых нашли. Так я думаю паренька в часть за мазью послать или, может, сами отваром из побегушки выходим. Вам, видать, мазь самим нужна.
И только прощаясь с нами, Гурко шепотом попросила:
— Дайте, пожалуйста, мне такую книжку, где бы описано всё было, что делали советские люди за это время, как они такую силу набрали, а то у меня спрашивают, а рассказать не могу, не знаю, и от этого совестно, неловко перед людьми, которые меня так уважают и даже избрали председательницей. Так будьте любезны, если с собой не имеется, пришлите. Может, у нас почта не будет работать, так я и в Минск пешком схожу. Книга эта нам больше, чем хлеб, сейчас нужна. Вот как нужна эта книга.
…Через полтора месяца снова ночью мне пришлось проезжать по этим же самым местам. Словно белые цветы, висели звезды, воздух крепко пропитался запахом влажной травы, и казалось, что этот запах исходит от прохладного синего неба.
Приближаясь к знакомому пепелищу, я вдруг увидел силуэты каких-то построек. Раньше ведь здесь ничего не было.
Вынырнувший из темноты старик-сторож с немецким карабином в руках с достоинством объяснил мне, что постройки возведены недавно.
— Кто же плотничал?
— А бабы, — сказал сторож, — из города Ярцево к нам приехали, плотничья бригада. Курсы кончили, теперь ездят, строят. А вот колодец трехсаженный лично Дарья Михайловна в порядок приводила. На веревке спускалась.
— Это кто — Гурко, Дарья Михайловна?
— Они самые, почтительно сказал сторож, — вы, извиняюсь, кушать не желаете? А то вполне свободно. Зерно теперь не в ступке толчем. Дарья Михайловна мельницу наладили.
— А где она сейчас?
— На большую дорогу поехала. Тут из неволи немецкой люди освобожденные домой идут — смоленские, всякие, — одним словом, русские люди. Так она их к нам приглашает.
— И остаются?
— Нет. Каждого на свое место тянет. Но заходят — на неделю, на две. И не столько из-за харчей, сколько от нетерпения к земле склониться, потрудиться, приласкать, прибрать ее. Очень восхищенно человек сейчас работает, — старик закурил, пряча огонек спички в ладони. Потом вдруг оживленно спросил меня: — А вот, знаете, что потом будет? Пойдет Красная Армия после германской земли обратно, ступит снова на свою землю, которую она для нас добывала, не узнают ее бойцы, удивятся. Потому удивятся, что мы ее приберем к этому дню, как к празднику, и будет она снова живая, пышная. Вот тут нам и скажут бойцы: «Привет!» А мы столы на улицу выставим и полную норму угощения.
Старик замолчал, помедлил, потом тихо пояснил:
— Это Дарья Михайловна такое придумала, — и с волнением в голосе добавил: — Вот ведь как красиво придумала!
1944
Русская душа
Чужая душа потемки — так гласит старая русская поговорка. Эта поговорка приходит мне на память всякий раз, когда мне приходится читать в иностранной литературе или слышать, бывая за рубежом, рассуждения о таинственных особенностях духа русского человека.
Ведь для того, чтобы понять душу другого человека, нужно самому быть близким ему по душе, по чувствам, по взглядам на жизнь.
В конце 1941 года мне пришлось сопровождать по полям Подмосковья группу иностранных корреспондентов. Они были потрясены гигантскими следами титанического сражения. Их внимание особенно привлекали сгоревшие немецкие танки, стоявшие в ледяных лужах по обочинам дорог. Журналисты попросили показать им то «новое секретное оружие», какое применили наши войска в борьбе с немецкими танками. Я отвел их в подразделение истребителей танков. Это были бойцы ополченческой дивизии. Они уничтожали немецкие танки, бросая в них бутылки с горючей жидкостью. А для того, чтобы наверняка зажечь вражеский танк, они подпускали его к себе на расстояние девяти — десяти метров.
Трудно передать замешательство, которое охватило иностранных журналистов, когда показали им это «секретное оружие».
Они стали расспрашивать наших бойцов:
— Но ведь не всегда танк может идти прямо на вас?
— Тогда мы ползем навстречу танку.
— Значит, вы сознательно идете на смерть?
— Нет, что вы, чем ближе к танку, тем безопаснее, тогда пулеметный огонь его недействителен.
— Почему же немцы не применяют такого способа в борьбе с вашими танками?
— Опасный способ, охотников, видно, нет.
— А вы, вы добровольно идете на это?
— Видите ли, мы все очень хотим жить, а для того, чтобы остаться живым, нужно драться за жизнь. Спрашивать у человека, хочет ли он жить, извините, странно.
— Хорошо, но у вас, вероятно, есть и такие люди, которые предпочитают более безопасный способ ведения боя?
— Вы хотите знать, бывают ли у нас трусы?
— Благоразумие не трусость.
— Вы считаете, что мы воюем неосторожно?
— Но ведь вы сами сказали, что каждый из вас хочет жить.
— Да, но только так: или мы или немцы!