— Хорошо, не хорошо, а ты будь осторожен. В подворотни наши не суйся. А то мало ли что. Ладно, некогда мне с тобой разговаривать. Ну, покедова, что ли? — Самоха криво усмехнулся, помахал рукой, надвинул картуз почти на самый нос и скрылся под аркой.
— До свиданья, Самоха, — скорее уже самому себе произнёс Петя. Только тут ему пришло в голову, что его, возможно, хотели заманить в ловушку. «Что им с меня взять? Оружие? Да, скорее всего, оружие. Подпольщики…»
Подобравшись и решив отныне быть бдительным, он бодро зашагал к казармам. Там его обрадовали известием о том, что его полк вскоре перебросят в Ростов, а следовательно, возвращаться в по-зимнему унылые, политые кровью и потом ставропольские степи ему больше не нужно. Интендант отпустил его до прибытия полка, и Петя, примерив новенькую, с иголочки форму, новые шинель и шапку-кубанку, решил первым делом наведаться в фотоателье «Макарт»5 и сделать несколько фотографических карточек на память. «Маме и … Ксении. С надписью: С Новым 1919 годом».
Как и многие добровольцы, как и многие ростовцы, он был уверен, что в будущем году война непременно закончится.
Фотограф долго возился у громоздкого аппарата, запечатлевая Петю в шинели и папахе, а потом и без них: в чёрной гимнастёрке с белым кантом, в чёрных бриджах, с чёрными же погонами с литерой «М». Форма символизировала готовность умереть и надежду на воскрешение России. Петя широко улыбался в глазок камеры, думая о том, как понравится он в таком облике Ксении, как сойдёт с лица её тяжелая грусть, как зарумянятся её щёчки.
Теплота понемногу возвращалась в сердце юного марковца. Уже казались страшно далёкими боевые будни: крики команд, клацанье затворов, стрекот пулемётов, густые цепи атакующих красных, разрывы шрапнели, ледяной степной ветер и грязь, павшие и умирающие на руках боевые товарищи.
— Не двигайтесь, улыбайтесь, сейчас вылетит птичка!
Вспышка. Какая-то умиротворяющая благость мирной жизни вылетела вместе с «птичкой» и словами фотографа и обняла своим тёплым дыханием Петю. Теперь его умом овладела всецело мысль о предстоящем визите к Вериным. Нужно было сделать покупки. В кармане шинели лежали тридцать рублей — его скромное месячное солдатское жалованье. Из них целых пять рублей нужно было отдать фотографу.
4.
Набегав по городу несколько вёрст, Петя оказался дома, где застал маму и незнакомую женщину, беседующих за чаем. Мама представила Петю своей новой подруге, Галине Дмитриевне, «артистке московских театров», высокой и стройной светловолосой женщине средних лет, обладательнице необычайно красивого и мелодичного голоса, который, казалось бы, шёл у неё прямо из сильно выдающейся вперёд груди.
— Ах, молодой человек, да вы просто писаный красавец! Такой юный, а уже офицер! А какой на вас великолепный мундир! Лейб-гвардеец, да и только! Успех у женщин вам просто гарантирован! — засыпала он комплиментами смущённого Петю. Он так бы и простоял столбом посреди комнаты, с зажжёнными румянцем щеками, если бы мама не усадила его за стол и не поставила перед ним тарелку супа. Ел Петя нехотя, чувствуя себя словно под обстрелом со стороны этой женщины, продолжавшей выражать восхищение всему белому воинству, воплощённому сейчас в его, Петином, лице.
— Ах, мальчишки, мальчишки, отважные юнкера! Я помню вас на московских улицах в семнадцатом. Как смело вы грудью встретили эту ужасную толпу наглых проходимцев и каторжников, ошибочно названную «народом». Это же не может быть русским народом? Русский народ набожен, благообразен, честен, добропорядочен! Я же всю жизнь прожила в Москве и знаю, о чём говорю. Не думайте, что я вращалась в каких-то там аристократических салонах! Нет! Я бок о бок стояла с русским народом на службах, толкалась на ярмарках, заглядывала в глаза нищим на папертях, видела этот народ со сцены. Он прекрасен! А большевики — это инородцы, чужаки! Он открыли тюрьмы и выпустили на волю себе подобных! Они вооружили их винтовками и велели убивать Россию и всё святое в ней! Они устроили в Первопрестольной холод, голод и жуткий террор. И только вы, вы — стоите у них на пути!
Петя поднял глаза и увидел её перст, украшенный золотым колечком с изумрудом. Им она указывала на него, а глаза при этом святились каким-то лихорадочным блеском. Но он не разделял её воззрений. Он-то как раз хорошо знал, что стотысячная армия, против которой они воевали на Кубани и в Ставрополье — вовсе не состояла из каких-либо инородцев, прилетевших с Луны, а была почти сплошь этим самым народом-богоносцем. Она была русским солдатом и русским рабочим, одурманенным и озверевшим. Он хотел было ей возразить, но засомневался в своём умении красиво изложить эту свою мысль и не огорчить при этом даму. Поэтому он из вежливости буркнул, что он, мол, вовсе не считает себя героем, опустил глаза в тарелку и продолжил трапезу, имея желание побыстрей отделаться от этой высокопарной маминой подруги.