У меня перехватило дыхание:
- Да, Михал Михалыч.
Перед нашим отъездом из Ленинграда он заглянул на Бородинку. Был неразговорчив и трудно улыбался.
Перечитали строчку письма. Сомнений не было.
- Он.
Так мы узнали о смерти Зощенко.
* * *
Месяца через три, промозглым туманным днем, классическим для Ленинграда, мы поджидали к завтраку Шостаковича.
- А ты, Нюша, выпьешь рюмочку? - спросил я, откупоривая "маленькую" армянского коньяка.
- Непременно. По погодке.
Дмитрий Дмитриевич пришел, как всегда, точно в условленное время. Аккуратность, исполнительность, безусловно сдержанное слово, жизненный порядок являлись неизменными свойствами этого музыканта, самого вдохновенного в нашем веке.
Шостакович приподнял рюмку:
- Мне бы хотелось выпить в память Михал Михалыча.
Молча выпили.
Мы все по-настоящему любили Зощенко.
- Мне передавали, Дмитрий Дмитриевич, что вы были на его похоронах.
- Да, да, был. Конечно, был. Он лежал в гробу такой красивый.
И, сморщив переносицу под очками, повторил резко и быстро, словно рассердившись на кого-то:
- Очень красивый. Очень, очень.
И сам разлил по рюмкам коньяк.
- Давайте по второй. В его же память. Он был великий писатель.
И опять сердито сморщил переносицу.
- Великий, великий. А вот в покер играл отвратительно! Я терпеть не мог с ним играть. Как дурак он играл. Всегда проигрывал. Помните, как я убежал, швырнув карты? Это, Анатолий Борисович, у вас приключилось, на Кирочной. У Зощенко на руках флешь-рояль был. От короля-флешь. С джокером. А у меня тузовый покер. Так он, дурак, после третьего повышения - открыл меня. А ведь раздеть мог. Я бы лез и лез. Помните?
- Конечно, помню. Разве такие случаи в жизни забываются? Это ведь, Дмитрий Дмитриевич, не вторая или третья любовь.
Шостакович улыбнулся, обрадовался:
- Да-да! Мой тузовый покер нарвался на флешь. Такое в жизни не забывается. Это верно, это верно.
Я был в добрых отношениях с Михал Михалычем больше четверти века. С молодых лет он очень уважительно относился к медицине - к врачам, к аптекам, к лекарствам, к диетам, к медицинской литературе, наивно считая ее научной. Здоровья он был неплохого, я бы сказал - среднеинтеллигентского, но обожал лечиться, добросовестно выполняя советы врачей. Он очень боялся умереть. А вот в это трагическое дето, заболев совсем несерьезно, вдруг испугался не умереть. И до последнего вздоха решительно и упорно отказывался от врачей, от лекарств и даже от еды.
Устал. Устал жить.
Его жену, Нину Владимировну, в Союзе писателей спросили: "Где бы вы хотели похоронить Михал Михалыча?" Она ответила: "На Литераторских мостках". Но ей в этом отказали под каким-то глупым предлогом. "В таком случае, сказала она, - я хочу похоронить мужа в Сестрорецке". Там была у Зощенко дача. Вернее - половина дачи. Этому желанию вдовы в Союзе обрадовались: "Пожалуйста, мы сегодня же договоримся с похоронным бюро".
А вечером того же дня наше Правление долго обсуждало текст траурного объявления в газете.
Обычно извещали так: "С глубоким прискорбием сообщаем о кончине..." и т, д. Но умер не кто-то, а Зощенко. Правлению Союза писателей пришлось всерьез задуматься: "Уместно ли о Зощенко печатать "с глубоким прискорбием"?" Нет, не уместно! И в "Ленинградской правде" появилось в черной рамке: "Правление Ленинградского Отделения Союза Советских писателей РСФСР с прискорбием извещает о смерти М. М Зощенко"
Но вынос тела все-таки попытались обставить внушительно. Замдиректора нашего клуба тов. Миллер, выглянув из окна, поразился, что знаменитое здание на ул. Воинова окружено плотным кольцом милиционеров в форме - красные околыши, погоны и канты. Обескураженный, он немедленно позвонил в отделение милиции:
- В чем дело, товарищ начальник? Мы не привыкли хоронить писателей с милиционерами в форме.
- Так, так. Не привыкли, чтобы в форме? Ну, в таком случае мы их переоденем в штатское.
И действительно переодели.
* * *
Было сказано: "Собаке - собачья смерть".
Правление Литературного фонда СССР извещает о смерти писателя, члена Литфонда, Пастернака Бориса Леонидовича, последовавшей 30 мая с, г, на семьдесят первом году жизни после тяжелой продолжительной болезни, и выражает соболезнование семье покойного.
Вот и сделали по сказанному.
* * *
Собираюсь шить себе шубу. Разумеется, она будет последней в жизни. И от этой мысли почему-то не грустно. Но и не радостно.
* * *
Про одного своего полуприятеля, полуписателя, полубиллиардиста и покериста Маяковский презрительно сказал:
- Он хорошо настроен, потому что плохо осведомлен.
Это было уже в сталинскую "эпоху".
* * *
Хорошенькая Валя, свернувшись клубочком на тахте, одним ухом слушала по радио приглушенного Ойстраха, а другим - разговор за чайным столом трех бабушек. Они говорили о недавних смертях: у одной бабушки умерла ее школьная подруга, у другой - ее первый возлюбленный, у третьей - двоюродная сестра.
Не выдержав. Валя буркнула с сердцем:
- Не знаю! У нас вот никто не умирает!
Бабушки смущенно замолчали. Даже не стали оправдываться. Даже не сказали: "У вас!.. ".
Хорошенькая Валечка была студенткой второго курса.
* * *
Был Образцов. Не виделись около года. В разных городах жить - это не на разных улицах. У него дела превосходны. Пишет книги, статьи, издается, печатается в журналах, в газетах, с успехом ведет театр, режиссирует, концертирует, снимается в кино, ставит там, разъезжает по Европе, Азии и Африке, обласкан Кремлем. Словом - и в деньгах, и в славе! Казалось бы, кроме усталости, что-то и другое должно быть в глазах. А я вижу одну усталость.
Ночью говорю Никритиной:
- Сережа очень постарел.
- Ужасно!
- И внутренне постарел.
- Да.
- И не слишком счастлив.
- Да.
- Почему?
- Я только что хотела этот вопрос задать тебе: почему?
* * *
Один неглупый старый холостяк сказал мне:
- Жениться еще страшней, чем в первый раз влезть в новые ботинки и отправиться пешком от Пяти Углов на Каменный Остров.