Вдруг из тишины, из темноты раздался низкий женский голос:
- Ему надо бы не палец рубить!
* * *
Моя утренняя и ежевечерняя молитва:
- Господи, не делай из меня ханжи. Не делай, пожалуйста, и после шестидесяти, когда стану пенсионером.
* * *
Встретился с Шостаковичем в филармонической ложе. Шестьсот километров, отделяющие Москву от Ленинграда, жестоко развели нас.
- Это сущее безобразие! - сказал Шостакович, сведя брови.
Дело в том, что опять по всей Руси меня прорабатывали за "Наследного принца". Усердствовали в этом (устно и печатно) те дисциплинированные товарищи, которые не читали и не видали моей новой пьесы. Изъяли все стеклографические экземпляры сразу же, а запретили "Наследного принца" накануне московских генеральных репетиций.
- Ничего, ничего, Анатолий Борисович, будет у вас лучше...
Фраза эта меня несколько удивила. Она была неожиданна для Шостаковича. При Сталине он обычно говорил:
- Ничего, ничего, Анатолий Борисович, будет хуже.
Когда-то в одном эстетствующем доме я любовался превосходным портретом кисти Серова. Но картина была повешена криво. И от этого, рядом с восторгом, во мне все время пульсировало другое чувство - какое-то раздражение. В жизни необыкновенный Шостакович, выражаясь образно, тоже был "подвешен криво". Требовались очень хорошие нервы, чтобы полностью наслаждаться встречей с ним.
* * *
Съезд партии. Троцкий покаялся. Выступает Надежда Константиновна Крупская. Она говорит, что вот-де Лев Давидович признал свои ошибки, и теперь можно прекратить проработку его (смысл выступления).
Сталин в гневе. Насупился. Шевелятся его усы. Бурчит. Но довольно громко, чтобы сидящие поблизости слышали его:
- Еще одно такое ее выступление, и я сделаю Фотиеву вдовой Ленина.
Это мне рассказал Борис Евгеньевич Этингоф. Он сидел в первом ряду и собственными ушами слышал сталинское бурчание.
* * *
У нас выпустили два фильма о Глинке. Оба, как положено, самые мармеладные. А глинковский приятель, бывший в Берлине у смертного одра композитора, писал Ивану Сергеевичу Тургеневу, что Глинка умирал в обществе двух девок и до последнего издыхания он глумился над жизнью, глумился над смертью и просил своих девок сделать "по-маленькому и побольшому" на его могиле. Потом-де на ней "цветы вырастут".
Презираю, презираю, презираю наше мармеладное искусство!
* * *
Решил купить себе палку. Захожу в магазин, прошу: "Покажите мне, пожалуйста, вон ту". Работник прилавка протягивает. Пробую, опираюсь.
- Коротковата! Дайте, пожалуйста, подлинней.
- Все палки, гражданин, стандартные.
- Да что вы! А вот Господь Бог делает людей не стандартными.
Поправив на носу очки, работник прилавка спрашивает меня со строгой иронией:
- Не работает ли ваш Господь Бог лучше советской власти?
Храбро отвечаю:
- Чуть-чуть.
При Сталине после такого ответа работник прилавка уже звонил бы в ГПУ, а ночью за мной приехал "черный ворон".
Мой потомок, вероятно, скажет:
- Неправдоподобно! Невероятно!
Поверьте мне, любезный потомок, при Сталине я бы никогда не был столь храбр в магазине.
* * *
- Папа, когда ты умрешь, я буду носить твои костюмы. Правда?
- А я мамины платья, когда она тоже умрет.
- Папа умрет раньше. У него сердце больное.
- Нет, мама! Нет, мама!..
И сестренка, хлопая в ладоши, прыгает на одной ноге.
- Наследники!.. - бурчит папа.
В эту минуту входит мама.
- Что у вас тут за спор?
- Выпори их, пожалуйста.
- А чем они провинились?
Папа рассказывает.
- Ах ты, дрянь! - восклицает мама. И отдирает за уши свою размечтавшуюся наследницу.
- Будешь ты у меня радоваться!.. будешь... что я скоро умру!..
А наследник выходит сухим из воды.
- Так он же главный ожидатель, - обиженно говорит папа.
- Оставь!.. Ты всегда за эту противную девчонку заступаешься. А ведь она...
Папа перебивает:
- Ты, Варя, совершенно лишена чувства юмора. Впрочем, как и еще девяносто девять процентов женщин.
- Но и тебе, дорогой, не очень-то весело от всего этого.
Украдкой пощупывая пульс, папа признается самому себе, что ему действительно от всего этого не очень весело.
Словом, воскресенье было испорчено.
* * *
В Древнем Риме у ног статуй Свободы, этих прекрасных женщин с величаво поднятой головой, всегда лежала кошка. Она являлась символом свободы.
Великолепный символ!
Умная преданная собака - всегда раб человека. Кошка - ни при каких условиях. Эта маленькая гордая родственница тигра - существо свободное. Сколько бы ни пытались люди полностью подчинить ее своей воле, это им не удавалось. Львы и тигры более податливы. Кошка поступает так, как ей хочется, как ей нравится, как ей угодно, нагло пренебрегая нашими желаниями. А понимает их превосходно. Право, не хуже собаки.
Не зная души, ума и характера кошки, глупцы говорят: "Глупое животное!" Стоит ли следовать за глупцами?
У нас в доме кошек не заводили. Отец сначала был страстным лошадником, потом - собачником. Это стало семейным. Поэтому с кошкой, вернее с котом, я познакомился поздно, когда мне уже перевалило за пятьдесят.
Вот как это случилось.
Прихожу поздним вечером к Сергею Образцову (он только что вернулся из Чехословакии) и... разеваю от изумления рот: в передней на полу возятся какие-то непонятные зверьки, словно убежавшие с формалистической картины.
- Что это такое?
- Кот и кошка.
- Это... кот и кошка?
- Да.
- Перестань, перестань. Я что-то таких не видывал.
- Вероятно. У нас в России сиамцев как будто нет. Мне их подарили в Праге.
- Это что... супруги?
- Да. Папа и мама. Она уже в интересном положении.
- В таком случае, Сережа, первенца ты подаришь мне.
- Обязательно.
И 7 ноября 1950 года мы его получили.
"Окрещен Сережей", - немедленно протелеграфировал я в Москву.
К вечеру пришла ответная телеграмма: