Ты принесла мне сахар и обновки,
Хотела рассказать, как день прошел,
Как ты упала возле остановки,
Как холодно одной, как путь тяжел,
Когда летят толпою птицы эти…
А я все о себе да о себе.
Не о тебе, единственной на свете,
На ледяной изменчивой тропе.
Ты вправе думать, исхудав щеками,
Все обо мне в дороге, обо мне —
Что сердце у меня, наверно, камень,
Что я, как эти окна, — в стороне,
Ты вправе думать…
Но когда ушла ты,
Когда безлюдным стал приемный зал,
Я в многолюдном гомоне палаты
Шептал в подушку все, что не сказал…
Ты — о больной руке, о трудной доле,
А я — все о себе да о строке,
Которая не стоит малой боли
В твоей душе и в маленькой руке…
На улице пустой воронья дрема.
Ворочается снег по городьбе.
Одна утеха — что ты плачешь дома,
А я не дома плачу о тебе.
Ты вправе думать…
Ты в нежнейшем праве…
Но я в одном сегодня без вины,
Что думаю в подушку — не о славе,
А о любви, в которой мы равны.
«Дай мне Бог побольше жизни…»
Дай мне Бог побольше жизни,
Даже за мои грехи,
Приносившие кому-то
Радости, а мне — стихи…
Переулок накрахмален,
Отутюжен и звенит.
Все в снегу. И так печален
Замерзающий зенит.
Дай мне Бог побольше снега,
Одиночества и сил,
Чтоб воздушным поцелуем
Холод губы не сводил.
Чтоб тенями ветер сыпал,
Где я сердцем замирал.
И подольше мне и липам
Щеки снегом оттирал.
«Это так и останется тайной…»
Это так и останется тайной
Белых веток и синей воды —
Далеко ли завел неслучайный
Разговор, оставляя следы
На снегу, на душе, на странице,
Что появится через года,
Чтобы строчкой одной сохраниться
Нерастаявшей и навсегда…
Что сказалось под шелест трамвайный,
Под снежок с голубых проводов,
Это так и останется тайной
Белых веток и Чистых прудов.
«Мимо Новодевичьего кладбища…»
Мимо Новодевичьего кладбища,
Мимо красных стен монастыря
Вечером мы шли, как будто клад ища,
Встали у скупого фонаря.
Здесь лежит уже такая силища
Мысли, чувства (пусть не без греха) —
И державный чин у врат чистилища,
И радетель русского стиха.
А когда-то там, в углу, прожекторы
Освещали странного вождя,
Что, силен железными прожектами,
Жил, от нас при жизни уходя.
И москвичкам той поры казалося:
Мучается, бедный, по любви,
Приезжая ночью в эти заросли
Ей признанья выложить свои.
И сочувствовали грусти гения,
Ощущавшего весь мир врагом,
Но зачем такое освещение?
А от них, таящихся кругом.
А кругом лежали люди мертвые,
Не зависевшие от него.
А другие, в тундре распростертые,
Не могли поделать ничего.
Не забыть наивного сочувствия
Душ, о нем судивших по себе.
Стих немеет, ощутив присутствие
Всех встающих в гневе и мольбе…
Мимо Новодевичьего кладбища,
Мимо красных стен монастыря
Мы идем, между собою лад ища.
Плещет осень, листьями соря.
Времена открыты, как лектории.
Кладбища закрыты до утра.
Речь о нем — еще не вся История,
У нее свои прожектора.