Я распахнула очи и окунулась в краски идилличного мирка с зеленым небосводом и серебристой травкой. Спутник сидел на бревнышке, поросшем длинным мохом. Он был закутан то ли в белую простыню, то ли в погребальный саван.
— Что это было?
— Проверка. Для тебя и для меня.
— И каковы результаты?
— Ты ее прошла, я — нет. Я не смог удержаться и подсказал тебе. Но ничего страшного. Думаю, раз ты ее прошла, то сможешь пройти и всё остальное.
— Звучит обнадеживающе.
Только тут я осознала, насколько устала, и кулем рухнула на траву, оказавшуюся приятно упругой.
— А сегодня я заслужила сказку?
— Сегодня я ее не заслужил.
— И… что теперь?
— Твои сны, как обычно. Скажи, тебе часто снится вода?
— Более чем. То море, то горное озеро, то водопады. Цунами… которых я не страшусь почему-то.
— Я так и думал. Сдается мне, сегодня тоже приснится вода…
Он оказался прав. Вода… Бескрайняя, тихая, теплая. От нее поднимался жемчужно-серый туман. Я плыла в иссохшейся лодке без весел. Лодка шла сама собой, медленно, чуть покачивая бортами. Туман редел, и стали проявляться вздымающиеся тут и там из воды странные предметы — статуя ангела с крестом в руке… узкая и длинная золоченая пирамидка с резной фигуркой на оконечности…
Во сне, наверное, мозги работают вяло и слабо, поэтому, только разглядев в отдалении большую, мерцающую позолотой ребристую полусферу, я поняла, где я и что это за вода. Полусфера была куполом Исаакия. Узкая пирамидка — адмиралтейским шпилем.
Вода была на удивление прозрачной — даже в диких уголках Черноморья не встречалось мне подобной чистоты. В деталях были видны статуи богов на крыше затопленного Эрмитажа — когда я проплывала над ними. Темно-зеленые торсы в туниках и тогах, кудрявые головы, горделиво воздетые бронзовые длани… Колоннада Казанского красиво уходила вниз, золотясь под солнечными лучами. Между колонн сновали разноцветные рыбки, колыхались медузы — прозрачные, лиловые и голубые. Скамеечки у фонтана — мы с девчонками часто отдыхали на них — казались совсем крошечными. Вместо водяных струй из фонтанных труб тянулись вверх редкие пузыри.
Было тихо. Только иногда летучая рыбка взлетала над поверхностью прозрачной глади и с плеском уходила в нее…
Глава 8
ПИТЕР
Мы плененные звери,
Голосим, как умеем.
Глухо заперты двери,
Мы открыть их не смеем.
Ф. Сологуб
Я проснулась от собственных слез. Все еще спали. Слезы, начавшиеся во сне, продолжали душить наяву. Я зарылась лицом в спинку кресла, чтобы никого не разбудить, но от этого стало только хуже. Тогда я на цыпочках пробралась в ванную, сполоснула лицо холодной водой и выскочила на улицу.
Так-то лучше. Можно даже выть в голос — какое дело до меня случайным прохожим?
Я добрела до 'Казани' и присела на скамеечку у фонтана. Ту самую, которую недавно рассматривала сквозь зеленоватую толщу воды. Отдала лицо на растерзание долетающих до меня брызг. Стало полегче.
— Не помешаю?
Я повернулась с намерением отшить наглеца. Ряженый — во фраке и цилиндре на манер 19-го века. Много их таких в центре — чтобы фотографироваться с туристами.
— Шел бы ты, дорогОй… — но презрительная реплика сдохла, не успев оформиться.
В который раз за последнее время мне показалось, что я схожу с ума. Черты лица, которые не дано забыть. Серые глаза — те же, но выражение совсем иное. Не холодные и гипнотизирующие — искристые, наполненные беспечным смехом.
— Питер…
— К сожалению, не Рим и не Париж, чье общество, верно, обрадовало бы тебя больше.
— Ничего подобного! Но как ты здесь, наяву? И без Спутника?..
Он пожал плечами.
— Не хочется тебе льстить, но в чем-то ты не совсем обычная девочка, и некоторое тебе доступно. Я пришел извиниться за то, что тебе пришлось лицезреть меня — тогда, в том виде. Кстати, теперь можешь не опасаться моего подарка — отныне он для тебя безвреден. Но я всё же выбросил бы его на твоем месте, как советовал твой назойливый воздыхатель. (Я не сразу сообразила, что так он припечатал Спутника.) Он может повредить кому-нибудь из тебя окружающих.
Я потрогала кулончик на шее. Выбрасывать? Такую редкость и древность?..
— Я буду следить, чтобы он не попал никому в руки.
— Дело твоё. Независимо от того, избавишься ты от него или оставишь, вот тебе ещё один дар. Совсем другой, — он выделил интонацией слово 'другой'. — Талисман.
Он снял с запястья янтарные четки и протянул мне. Янтарины были крупные, красноватые, теплые от его руки.
— Спасибо…
Я вглядывалась в уже виденные один раз черты. Та же породистость, тонкость, но кожа не белая, а смугло-розовая, а главное — сияющие глаза и ощущение птичьей легкости в каждом жесте. Чем дольше я смотрела, тем жарче становилась поднимавшаяся изнутри волна нежности. Она затопила меня полностью — от старых кроссовок до лохматой макушки. Никогда и ни к кому в своей жизни не испытывала я такого.
На левом виске под кожей билась жилка. На несколько секунд я целиком сосредоточилась на её пульсации. Подчиняясь чему-то более древнему, чем разум, потянулась дотронуться до нее, ощутить токи его жизни.
— Можно?..
— Не стоит, — он мягко отстранился, не позволив моей руке прикоснуться к его лицу. — Для этого ты ещё слишком живая.
Он отвел от меня глаза, и я опять осталась одна в тесноте и пустоте собственного бытия. И тут я вспомнила сон.
— Послушай, я должна сказать тебе… — Слезы опять тут как тут, и никак с ними не справиться. — Мне приснилось сегодня, что ничего этого больше нет, — я повела рукой вокруг, — ни людей, ни домов. Все поглотила вода.
Он легко улыбнулся.
— Забей — как говорят в вашей тусовке.
— Ты не понял — я словно попала в будущее. Недалекое будущее, ведь глобальное потепление…
— Забей! — повторил он. И поднялся на ноги, изящно крутанув тросточкой с нефритовым набалдашником. — Не грузись, девочка. Вытри глаза. Лучше пойдем прогуляемся! Позволь мне сегодня побыть твоим кавалером. Я хочу, чтобы ты рассказала мне обо всех знакомых, что попадутся нам по пути. Я сделаю так, что тебя никто не сможет увидеть.
— А обо мне, выходит, ты ничего не хочешь узнать? — Если б мне не было так хорошо — его 'забей' волшебным образом сняло с души камень, — я обязательно скорчила бы обиженную гримасу.
— А разве есть что-то, о чем бы ты не кричала по ночам в мое небо? Не шептала, гладя обшарпанные стены моих старых домов? Не выплакивала, полируя рваными варежками гранитные ступни моих эрмитажных атлантов?..
От его улыбки мне стало жарко, голова наполнилась чарующей легкостью.
— Ты прав: пожалуй, ты тот, кто знает обо мне всё. Только ты и ещё, может быть, Спутник. Ну, пойдем!
Я спрыгнула со скамейки, и мы вышли из садика.
— О ком, ты хочешь, чтобы я рассказала тебе?
Мы неторопливо брели по Невскому, наводненному толпами туристов, жадно пялившихся в хищные глазки фотоаппаратов.
— О тех твоих знакомых, кого мы встретим. Например, о нём, — он указал на сгорбившуюся фигурку на ступеньках Строгановского дворца.
— Я не обязана знать всех бомжей, шатающихся по твоим улицам и проспектам!
Говоря это, я всматривалась в субъекта, к которому мы приближались. Хотя на улице было более чем тепло, на нем была куртка с торчавшими из прорех клочьями ваты. Кудлатая борода, наполовину седая, темное от солнца (от грязи?) лицо, покрытое глубокими морщинами, кустистые брови над ярко-голубыми глазами…
— Я узнала его! Это Свет, хранитель вечного огня на Марсовом поле, — от радости, что вспомнила человека, лишь мельком коснувшегося моей жизни, я даже подпрыгнула и захлопала в ладоши. — Только я мало что могу рассказать о нем — мы почти не общались.
— Какой он?
— Хороший, — не задумываясь, ответила я. — Он бомж. Когда он после возвращения из Афгана провалялся долгое время в психиатричке, его жена и дочь лишили его прав на жилье и выгнали подыхать на улицу. Он весь день ходит по городу (собирает бутылки и сдает их), а ночует на Марсовом поле. По утрам на своей маленькой сковородке без ручки он жарит на вечном огне яичницу. Молодежь, собирающаяся там греться, уважает его и внимательно слушает его рассказы о войне, о жизни, о Боге. Минимум раз в неделю он ходит в баню. Он ревнитель чистоты и порядка, и сильно ругается с теми, кто мусорит у его огня. Там не бывает фашистов, скинов и тому подобной мрази. Никто не говорит гадостей, не кощунствует и не плюется.