Занятая этими мыслями, я не заметила, как мы зашли в какой-то дворик на набережной Мойки. Очнулась я только у суровой стальной двери на первом этаже. Она была опечатанной. Мой провожатый слегка толкнул ее, и распахнулось чрево чужой квартиры. Он сделал приглашающий жест.
— Где мы? — испуганно осведомилась я.
— Это место твоего сегодняшнего ночлега. Хозяев нет и не будет. Можешь располагаться и чувствовать себя свободно.
— Дверь опечатана, значит, здесь было совершено преступление. Веселенькое местечко! А крови на обоях или паласе не будет?..
Я осеклась, заметив резкую перемену. Что-то случилось. Стоящему рядом со мной существу стало вдруг очень больно. Так, что даже меня задело по касательной.
Он закинул голову и замычал, глухо и страшно.
— Что случилось?!
— Ублюдки, — он выплюнул это слово сквозь плотно сжатые губы.
На правой щеке зияла рана с рваными краями. Сквозь нее проглядывало нечто очень отдаленно напоминающее человеческую плоть. На моих глазах рана начала затягиваться и почти исчезла, оставив тонкий рубец.
— Все в порядке, — он провел ладонью по лицу. Холод и яд сквозили в его тоне, и я испугалась, что он станет таким же, как в прошлую встречу, у сфинкса. Но продолжил он мягче и спокойнее: — Ничего страшного не случилось. Просто снесли еще одно из тех зданий, что составляют мою плоть… и мою душу.
— Тебе так больно, когда в тебе что-то рушат?..
— Нет, только когда трогают то, что стояло столетья и могло бы простоять ещё столько же. То, что являет собой мой облик и мою суть. Новостройки и хрущевки мне безразличны, напротив, когда их сносят — ощущение, словно состригают отросшие ногти или волосы. Ладно, хватит об этом. Тебе пора отдыхать!
Его голос звучал сухо и холодно.
— Погоди! — Поняв, что он собирается уходить, я чуть не схватила его за плечо, но вовремя одернула руку. — Я еще увижу тебя?
— Возможно.
— И тогда, наверное, на тебе будет буденовка? Или нет, как его, матросский бушлат?..
Я поняла, что сморозила большую глупость, еще прежде чем он ответил.
— Ты считаешь, что у меня в жизни не может быть мрачных и грязных периодов, которые хочется поскорее забыть?
Ох, и недобрые стали у него глаза… Недобрые и безбашенные, как у Абрека, когда ярость заливает ему мозги. Вспомнился страшный мальчик из сказки Спутника, в ушах загремели беспощадные ритмы Блока из 'Двенадцати': 'Черный вечер, белый снег. Ветер — на ногах не стоит человек!..' Неужели он воплотился в одного из революционных матросов, чей бушлат я сдуру упомянула?
— Прости, я сказала глупость!
— Прощаю.
И он исчез (слава богу — иначе от страха я бы тихо помешалась). Без каких-либо спецэффектов, которые так любит Спутник — просто повернулся и растворился в темноте лестничной клетки.
Я осталась одна.
Дабы разогнать страх, пробормотала вслух:
— Шизофрения прогрессирует.
И вошла в недра незнакомого жилища.
Квартирка оказалась по-мещански обставленной, тесной от мебели и всяких там ковриков, но вполне удобоваримой. Следов от крови на обоях или паркете, к счастью, не обнаружилось.
Отмокнув положенный срок в ванне (в которую беззастенчиво вылила половину стоявшего на полочке шампуня), я забралась на широкую постель и растянулась на чужом белье (чувство брезгливости атрофировалось у меня давным-давно — для жизни в 'Трубе' это ненужное бремя и роскошь). И закрыла глаза.
— Привет…
— Здравствуй!
Все вокруг окутывала лиловатая дымка. Сквозь нее проступали очертания деревьев и скал. Воздух был сладким и густым, он пах лавандой и клюквенным киселем. Герой моих сновидений сидел на земле в двух шагах от меня. На нем была льняная рубаха, длинная и просторная. Голова Спутника была низко опущена, и тут я впервые обнаружила, что у него есть волосы. Это и впрямь стало для меня открытием! Видимо, прежде они всегда были спрятаны или прикрыты головным убором, а теперь волнами укутывали шею и спину. Длинные, густые и темные — лишь две седые пряди надо лбом.
— Где мы?
Он поднял лицо. К моему глубочайшему разочарованию маска на нем присутствовала, как обычно.
— Там, где нет времени. Где кончается мироздание и где оно берет свое начало. Где произносятся самые важные слова.
— Весьма туманно. И что же такого важного ты хочешь мне сказать в этом славном месте?
Он подошел ко мне. Пахнуло засушенными розами и морской соленой влагой. Скрытые фарфором губы выдохнули:
— Это случится завтра.
Когда, после посещения больницы, я вытребовала у него обещание предупредить меня, я не раз думала о том, что почувствую, узнав, что жить мне осталось определенное и очень малое время. Даже после того как мне сказали, что я неизлечимо больна, смерть казалась нереальной и далекой. Чужой. Но вот она — уже своя, совсем близко. Дышит мне в затылок, а может быть, дует в лоб.
На какой-то миг меня заморозило… и вдруг все стало легко и просто. Может быть, это называется катарсисом? Я подалась вперед и уткнулась лицом в жесткое льняное плечо.
— Спасибо, — я не понимала, отчего слезы текут по моему лицу — ведь все хорошо, отчего же я плачу? — Спасибо за все, что ты для меня сделал. Ты мне ближе, чем я сама себе. Пожалуйста, побудь сегодня со мной еще, не отпускай, не гони в мои сны…
— Хорошо, маленькая.
Его руки сомкнулись на моей спине кольцом защиты, закрывающим от всего мира и от самой себя.
— Кто ты? Пожалуйста, ответь мне, хоть сегодня. Демон ты или ангел, мне, в сущности, все равно. Пусть для всего мира ты будешь тьмой, но для меня ты всегда был и останешься светом — самым теплым, самым нужным и нежным…
— Зачем столько патетики, девочка? Пока могу сказать определенно лишь то, что наши линии судеб так плотно переплелись, что стали одной. Может быть, я был городом, который ты когда-то любила так же страстно, как сейчас Питер, а потом предала или, напротив, спасла. Может, я был частью твоей души, которая по каким-то причинам от тебя отделилась и обрела тело и самостоятельное бытие. Может, я твоя смерть — личная, особенная. Или просто объемная галлюцинация, вызванная опухолью, давящей на твой мозг. Разве это имеет какое-нибудь значение сейчас? Завтра все встанет на свои места.
Он отстранился, и я почувствовала ноющую пустоту в том месте, где моя макушка прижималась к его плечу.
— Вот странно, Спутник! Я умудряюсь испытывать самые сильные эмоции не по отношению к живым людям, но — к непонятным существам. Один — дух города, при взгляде на которого меня захлестывает обожание, смешанное с ужасом. Второй — ты. То ли моя смерть, то ли галлюцинация. Не знаю, как описать весь спектр чувств, которые к тебе испытываю — начиная от бешенства и кончая полной невозможностью представить себя без тебя…
— Спасибо. Но давай пока не об этом.
— Хорошо. Можно я спрошу одну вещь?
— Спрашивай.
— Я видела сон прошлой ночью, про затопленный Питер. Ревела, как никогда в жизни. Утром рассказала ему, а он ответил: 'Забей!' Почему он так сказал? Почему он был так беспечен?
Спутник рассмеялся.
— А почему ты так беспечна — сейчас? Почему не плачешь и не причитаешь вот над этим? — Он погладил мою ладонь. — Тебе не жалко ее — свою маленькую плотяную одежонку?
— Сравнил тоже!
Я призадумалась над его словами. Но Спутник не дал мне как следует поразмышлять и потянул за собой:
— Пойдем!
Я послушно двинулась следом.
Мир лиловатой дымки и сладких запахов имел свой край. Мы застыли на этом краю — далеко внизу кудрявились барашками волны.
— Побудь немного собой!
И он неожиданно и сильно толкнул меня в спину.
Я рухнула с высоты и пробуравила воду — глубоко-глубоко. В теплой и соленой океанской плоти лишь в первый миг было страшно, а потом стало вольготно и хорошо. Я не устремилась наверх, на поверхность — но понеслась вперед, в самой толще воды, становясь на бегу все больше, все шире… А потом выскочила на поверхность и побежала уже по суше — бурливой молодой речкой. Бежала и смеялась. Я была одновременно своим истоком — из этого славного, отечески-теплого моря, и своей дельтой — далеко-далеко отсюда, многими рукавами впадающей в другое море, серое и холодное, — и каждой своей капелькой, и каждой рыбой, и каждой водорослью. Я была бурной, неистовой, шумной — в тех местах, где прибрежные скалы сдавливали мое русло. И тихой, мечтательной, с глубокими омутами покоя — там, где мой путь пролегал по равнине. У меня не было человеческих чувств, но было ощущение беспредельной полноты. И никогда мне не было так… хорошо? — нет, это слишком человеческое слово. Я была больше собой, чем когда-либо. Во мне не было любви, но было нечто более глобальное. У меня не было свободы, ибо я сама была свободой…