Я намеревался стать художником, каким так и не стала мать, никоим образом не связанным со старой Европой или забытым Богом двадцатым веком. Я был умен, проворен и убедителен. И мог создать прекрасное видение единства Искусства и Коммерции для любого потенциального спонсора, так что вышеуказанный спонсор просто изнемогал от желания выложить денежки. К двадцати шести годам я сделал два фильма: «Крепость одиночества» и «Слова Христа в красном». «Слова…» даже получили премию за лучший сценарий на кинофестивале в Триесте в 2037 году. Я стал широко известен в узких кругах, но не заработал и десяти центов. И если не считать этих узких кругов, никто не видел моих фильмов.
Я твердил себе, что публика — дура, а мир — вообще хаос; искусство в этом безумном мире имеет ничтожный шанс, а единственные люди, которым удается делать деньги — это те, кто навострился создавать сладенькие фантазии. Но тут настала эра путешествий во времени, и какие бы преимущества ни получило общество, для кинематографии это стало настоящим несчастьем. Коммерческие фильмы мог делать лишь тот, кому удавалось залучить Элизабет Тейлор или Джона Уэйна. В общем, я устал болтаться вне поля зрения радара. В тридцать лет я хорошенько рассмотрел себя в зеркале и нашел работу в «Метро» — в качестве охотника за талантами.
Звучит довольно приемлемо, верно?
Но это всего лишь иная сторона моей карьеры. Вот послушайте-ка: я неплохо играл в теннис, но мой бэкхенд[2] всегда был слабым, и сколько бы я над ним ни работал, он все равно не будет первоклассным. В ключевой момент каждой партии противник посылал мяч влево, и эта чертова ленточка на сетке словно сама собой поднималась, чтобы проглотить мою подачу. Словом, гениального спортсмена из меня не вышло, как ни старайся. Вот поэтому и фильмы, и диски, и награда Триеста пылились в глубине чулана.
Я как раз переносил содержимое этого чулана в коробки, когда пришел вызов. Голова у меня болела так, словно кто-то вколачивал в мозг раскаленные гвозди, а тут еще и Мойра, моя квартирная хозяйка, торчала в дверях, читая мне нотации. Те вещи, которые можно было толкнуть на интернет-аукционе, уже были проданы на интернет-аукционе, а я успел задолжать ей за полгода.
Мои очки, лежавшие на тумбочке, запищали. Сигнальная лампочка на дужке замигала.
— А я думала, ваше обслуживание аннулировано, — заметила Мойра.
— Так оно и есть.
Я нашарил очки, сел на пол и насадил их на нос. Желудок опасно дернулся. Стена квартиры растаяла, предъявив изображение Гленды, моего персонального цифрового секретаря. Программируя Гленду, я придал ей внешность Луизы Брукс.
— Вам звонят из «Вэнником, Лтд», — сообщила она. — Роузтраш Вэннис хочет с вами поговорить.
Я снял очки.
— Мойра, дорогая, оставьте меня минут на пять, договорились?
— Кем бы там ни была эта особа, надеюсь, она брала у вас взаймы и теперь честно вернет долг, — ехидно ухмыльнулась Мойра, но все же ушла.
Я порылся в хламе на тумбочке, нашел новый шприц и сделал себе укол. Сердце забухало в груди, глаза наконец открылись. Я поспешно надел очки.
— О'кей.
Гленда поблекла, и ее место заняло прелестное лицо Вэннис.
— Дет! Ты здесь?
— Совершенно верно. Как ты меня нашла?
— Пришлось оплатить счета за телефон. Может, дашь взглянуть на себя?
Комната служила неопровержимым свидетельством моего грядущего выселения, и я не хотел, чтобы она это видела.
— Не выйдет. Чем могу помочь?
— Хочу дать тебе кое-какую работенку.
После того как я помог Стерджесу бежать со студии, Вэннис поклялась, что больше я никогда не буду на нее работать. Но страсть к кино брала верх над безжалостным коммерческим умом, и я получил еще пару заказов. Однако последние полгода дела обстояли так, словно я вообще больше нигде не раздобуду никакой работы.
— Я здорово занят, Роузтраш.
— Слишком занят, чтобы оплатить собственный телефонный счет? Я сдался.
— Что тебе нужно?
— Хочу, чтобы ты положил конец этой канители с Уэллсом. Должно быть, ссора с Роузтраш несколько выбила меня из колеи.
Поэтому я и не был в курсе того, о чем знал весь город: очередная попытка заарканить Орсона Уэллса с треском провалилась. Четыре раза охотники за талантами отправлялись в прошлое вербовать очередную ипостась Уэллса, и четыре раза все закончилось провалом.
«Нет», — отказался сорокадвухлетний Уэллс, несмотря на изгнание со студии «Юниверсал» после «Печати зла».
Очередная попытка была сделана в 1972-м, когда Полин Кел напрочь уничтожила его репутацию. «Нет», — заявил он.
«Метро» пошло даже на то, чтобы отправить Дарлу Рашнамурти с заданием соблазнить его в тридцать восьмом, когда Уэллс был еще двадцатитрехлетним вундеркиндом. Между Дарлой и тогдашней версией Уэллса завязался неудержимый роман, но ее трофеями оказались всего лишь сексвидео, ставшее хитом в интернете, и несколько подробностей для книги мемуаров. Я все это знал, и Роузтраш знала, что я знаю, но, черт побери, какое это имеет значение? Мне необходима работа.
— Не могла бы ты послать мне немного наличных электронной почтой?
— Сколько?
Я мысленно приплюсовал ко всем расходам Мойру.
— Э… как насчет десяти тысяч?
— Получишь через час. Надеюсь, к этому времени ты будешь в моем офисе. Так?
— Непременно.
Неделю спустя выбритый, причесанный, отполированный до блеска и проинструктированный я стоял в центре станции путешествий во времени. Поставил сумку, в которой хранились одежда по моде сорок второго года и портативная машина времени, и кивнул Норму Пейджу в кабине управления. За лакированным поручнем станции стояла Вэннис.
— Надеюсь, на этот раз никаких провалов, Дет?
— Когда это я тебя подводил?
— О, я могу предъявить длинный список…
— Десять секунд, — объявил Норм из кабины.
Вэннис наставила на меня указательный палец, как пистолет, опустила вниз большой палец и произнесла уголком рта, довольно сносно изображая мужской голос:
— Роузбад — живой или мертвый. И мир исчез.
От заурядного охотника меня отличает то качество, что я способен не только составлять планы, но и импровизировать. В первую очередь, планирование. Ты должен знать свою цель. Просишь человека отказаться от прежнего существования, а ведь это никому не дается легко. Поэтому следует приближаться к нему в наихудшие моменты его жизни, но тогда, когда его талант еще не успел истощиться.
Сейчас ситуация была для меня наиболее благоприятной. Я вышел на корму и закурил очередную сигарету. Табак — еще одна утраченная роскошь двадцатого века. Сквозь легкий никотиновый морок я прислушивался, как в салоне Уэллс орет на Харан и продолжает доламывать несчастный проектор. Слышал, как она послала его ко всем чертям. Луна поднялась еще выше, и поверхность воды рябила длинными низкими волнами, мягко ударявшими о борт по мере того, как мы продвигались на юг. Позади, за белой пенной струей, отражались огни Сан-Педро.
Через несколько минут на палубу вышел Уэллс, волоча за собой яуф с фильмом, который и водрузил на стол. Потом сел и уставился на него. Поднял бутылку с бренди, налил стакан, залпом осушил и налил другой. Если он и заметил меня, то не подал виду.
— Все могло пройти лучше, — мягко заметил я минуту спустя. Уэллс вскинул голову. Лицо было мрачным: на секунду он стал удивительно похож на Гарри Лайма в «Третьем человеке».
— Мне нечего вам сказать.
— Зато мне есть что сказать вам, Орсон, — возразил я, шагнув к столу.
— Проваливайте! Не позволю, чтобы лакеи Видора читали мне наставления.
— Я не работаю на мистера Видора. И вообще ни на кого из ваших знакомых. Я здесь, чтобы потолковать с вами.
Уэллс отставил стакан.
— Я вас знаю?
— Меня зовут Детлев Грубер.
— Будь я на вашем месте, поспешил бы сменить имя, — презрительно фыркнул он.