Папа кивнул, но, к моему удивлению, больше никаких вопросов задавать не стал. Может быть, мама уже рассказала ему какую-нибудь убедительную историю. Может быть, он считал, что это было вне его компетенции.
Май выдался теплым и многообещающим. Наверное, все-таки дело было не в привычке или, во всяком случае, не только в ней. Просто то, что кажется совершенно безнадежным в феврале, в мае начинает выглядеть вполне перспективным.
В конце месяца, в разгар бесконечных зачетов и сдач, родители собрались на выходные к друзьям на дачу. Я ликовала. Я считала это подарком небес. Я жила в предвкушении их отъезда.
В свой первый одинокий вечер мне нужно было готовиться к экзаменам. Я честно читала учебник, писала ответы — и не помнила ничего из того, что записывала. Я знала, что он придет. Он находил меня везде. Он, наверное, достал бы меня из-под земли, если бы в этом была необходимость. Он знал, что я его жду.
Сандр пришел, но когда я увидела его, то не почувствовала никакого облегчения. Вы любите смотреть, как ваших близких пытают? Я — нет.
Он стоял в моей прихожей, высокий, со стрельчатыми арками, резными аркбутанами и тонкими нервюрами. Каменный. Сейчас это стало видно.
— Ты как себя сейчас чувствуешь? — вдруг спросил Сандр.
Это был странный вопрос. Он обычно безо всяких слов знал, как я себя чувствую.
— Нормально, — ответила я неуверенно.
— Хорошо, — сказал он.
Мы немного постояли молча. На улице полил дождь, и в прихожей стало совсем темно.
— Я уезжаю.
Тишина. Я не знала, как правильно обработать эту информацию. Его слова и особенно тон, которым они были сказаны, исключали возможность таких бытовых вопросов, как «куда» или «насколько».
— Прости меня, — продолжил он.
Я прямо видела перед собой эти тонкие нервюры, эти сложные своды. Что им до нас, простых смертных, которые ходят внизу? Мы умрем, а они вечны.
— Хотя я вряд ли думаю, что это возможно, — продолжил Сандр. — Я бы не простил.
Я, наконец, смогла найти нужное слово.
— Почему?
Вот. Мне удалось задать правильный вопрос. Он давал надежду, что все станет яснее. Пока все было совершенно неясно. Были только своды и нервюры.
Он долго смотрел на меня. Потом вдруг наклонился и поцеловал.
Наверное, солдаты, уходящие на фронт, все-таки не так целуют на прощание своих девушек. Мне кажется, у каждого нормального солдата должна быть хоть какая-то надежда, что он вернется.
— Поэтому, — сказал он тихо. Потом осторожно поцеловал мои закрытые глаза и ушел.
Я не стала бежать за ним. Какой смысл пытаться дотянуться до высоких сводов? Мы умрем, а они — вечны.
Конечно, я попыталась его найти. Нет, даже не найти. Что-то узнать. Но существовало только одно место, куда я могла пойти. Это казалось жестоким и гнусным, бессовестным и циничным, но что мне еще оставалось? Я даже не помнила номера его машины.
Когда я пришла к знакомой двери, никто не открыл. Я звонила достаточно долго, а потом села на ступенях, ведущих на следующий этаж, и стала ждать. Когда-нибудь они все-таки должны прийти домой.
Мишка не сразу заметил меня. Привычным движением свернул с лестницы к квартире, и, уже открыв дверь, ощутил чужое присутствие. Обернулся. Долго смотрел на меня. Не знаю, что Мишка увидел, но, скорее всего, черти теперь и надо мной потрудились на славу. Ни слова не говоря, он сгреб меня со ступеней и втащил в квартиру.
Хватка у них тоже оказалась одинаковой.
На кухне Мишка поставил передо мной стакан и достал из холодильника бутылку водки. Потом немного подумал, вышел и вернулся с маленькой антикварной рюмкой из буфета. Я недоумевающе смотрела на него. Я не пью водку. Я пью вино и мартини. По праздникам и с друзьями. Умеренно.
Он налил полную рюмку и подвинул ее ко мне.
— Пей.
— Я не пью.
— Пей, кому говорят! — слегка прикрикнул Мишка, и я послушно взяла рюмку. Таким он раньше не был. Он вообще изменился. Стал старше. У него были серьезные темные глаза… как у его брата.
Я мысленно выругалась и выпила залпом. Хотелось еще и хватануть рюмкой об пол, но я так закашлялась, что на время забыла о своем намерении. Мишка ждал, пока я прочищала горло и вытирала навернувшиеся слезы.
— Он сегодня звонил.
Я замерла.
— Сказал, что улетает в Австралию. Очень выгодное предложение по работе.
Я кивнула.
— Он велел… — Мишка запнулся. Затем договорил тихо: — Велел позаботиться о тебе.
И тогда это началось. Я сидела на табурете в старой обшарпанной Мишкиной кухне и качалась из стороны в сторону с маниакальной точностью маятника. Кажется, я еще что-то мычала, как человек с зубной болью. Я качалась и мычала, а сама думала при этом, что, наверное, точно так же в феврале Мишка сидел на этой самой кухне и, может быть, точно так же качался и мычал, потому что его брат увел у него любимую девушку. А теперь эта девушка сидит у него на кухне, и качается, и мычит, потому что этот самый брат ее бросил и уехал в Австралию на перспективную работу, и девушка пришла к Мишке, потому что больше прийти ей не к кому. И во всем этом Мишка был совершенно точно не виноват.