Утешало меня только одно. Госпожа Нийе. Она не ругалась и не выказывала враждебности, не провожала новичка медленным долгим взглядом: сделай одно неверное движение и ты не успеешь заметить ничего. Тем не менее, я что-то чувствовал. В том, как она разговаривала. В том, как часто стала появляться на станции, в том, как мрачен — ведь победа же, победа! — сделался наш ручной социолог. В том, что бабочка не «зацепилась» за станцию, а ушла неизвестно с кем неизвестно куда, наверное, на старую тайную стоянку.
В том, что она — после всех этих лет, — перестала дразнить меня нежным мальчиком и вообще относиться как к ребенку. Вплоть до того, что мне казалось: наберись я чуть нахальства, чтобы перевести наш бесконечный «рабочий флирт» во что-то более реальное, меня не высмеют и не выставят вон. Я был уже слишком взрослым, чтобы радоваться подобным переменам. Я даже заглядывался на все ее обводы и пропорции уже не с прежним наивным желанием прекрасного и недостижимого, а с тоскливым осенним ожиданием запоздалой, уже бессмысленной реализации его.
Что-то должно было случиться. Не могло, а должно было. Я видел — и не понимал. Все шло как надо. У Медного Дома не было причин нас предавать. У нас, у Проекта, не было видимых причин их бояться. Новичок не только завоевывал уважение, он был еще и заложником, самым серьезным, самым важным какого нам могли дать. На другой чаше весов — убеждение, что если я сделаю шаг и первым переведу шутку в определенность, Рассветный Ужас Проекта, может быть, не откажет мне. Не откажет мне перед… перед чем?
Я пытался разузнавать и спрашивать, но мои ощущения были слишком аморфны, а вопросы — слишком неконкретны, поэтому и нужных ответов я не получал. Зато узнавал то, что напрямую не питало мое беспокойство, но, скажем так, подкармливало его. Например, сколько полноправных работников Проекта, особенно из тех, кто был прислан сюда Администрацией, приняли личные обязательства перед «хорошо сделанным». Например, что именно «хорошо сделанный» инициировал пересмотр приговоров многим, ограниченным в правах. Точнее, не то что даже инициировал — просто притащил группу высокостатусных квалификаторов и судей с высшими полномочиями и посадил пересматривать на месте, с учетом заслуг и вкладов в Проект. Нужно было радоваться, наверное?
Если бы я все еще работал на поверхности, ремонтником на установках, я бы к этому времени уже успел три раза поднять тревогу и вывести бригаду с площадки, потому что нехороший запах без источника, расплывающийся вкус металла во рту, дергающееся зрение — это все попытки тела, над которым долго работала природа и еще какое-то время ученые, попытки умного тела сказать глупой голове: беги, здесь сейчас не останется ни бота, ни живого.
Но все светловолосые, кого я спрашивал, нет ли у них дурных предчувствий, отвечали «Нет, все хорошо, все надолго хорошо»
Не странно. Не удивительно. Все хорошо, опасности нет. Для говорящего — нет. Для спрашивающего — нет. Для дела — нет. Ни для кого нет. Опасности. И дурного. Сенсы жили с потоком чужого знания с детства, некоторые — сколько помнили себя. И — вынужденно — учились выделять, понимать, трактовать, направлять, чтобы быть собой, чтобы не выйти по ниточке из ума, как выходят на прогулку в незнакомом месте, только с собственным наброском карты, а потом обнаруживают, что на дорогу сошел сель, что море залило вершины гор и ты уже вовсе не ты, а кто-то другой или что-то другое, и оно вовсе не хочет к тебе домой, а если хочет — то это не обязательно к добру…
Они неизбежно учились понимать. Мой… информант не был сенсом и понимать не умел.
Может быть, нечего было понимать.
Может быть, отторгая Дома, я все же невольно заразилась от них мыслью, что существует некий единый, правильный способ, метод, образ действия, записанный внутри нас, внутри всего живого и неживого, в мелких кирпичиках вселенной — и нужно лишь найти его, или хотя бы приблизиться к нему, и держаться его, и тогда все пойдет само, навсегда верным, естественным ходом. Может быть, это ошибка. Может быть, все, что есть — это обстоятельства, воля и желание.
— По-моему, постановка на этот раз дороговата, — сказал я, глядя в мятый и покореженный потолок летательной капсулы. Если бы не уроки госпожи Нийе и если бы не постоянное презрение Старика к тем, кто погибал, пренебрегая мерами безопасности, мы бы уже стали почвой. Но я никогда не отключал поля. Никогда. — И я не о себе.
Мой пассажир крайне удивился. Я ощущал плечом, как он вздрогнул, видел, как он непроизвольно сжал пальцы в кулак. Он выдержал длинную паузу — я слышал его замедленное, слишком размеренное дыхание, и спросил, безошибочно выделяя главное: