Он входит, как последние три десятка лет, сдержанной сухой походкой пожилого занятого работника. Таким же сухим жестом отводит левую руку за спину в чисто номинальном приветствии, без подобающего движения головы. Все обычно.
Фон: усталость, удовлетворение, легкое злорадство.
Будто то, что он рассказал, могло кому-то в достаточной степени не понравиться.
Упорство в предубеждениях ограждает его надежнее лучшего защитного комплекта.
Он спокоен и почти неслышен, как последние две сотни лет.
— Я рассказал. — Он не добавляет «что и как счел нужным», о том его и просили.
— А что она?
— Выслушала. Кажется, без интереса. — Он не спросит «зачем это все было».
Это самое «кажется» здесь особенно интересно, учитывая, что совсем недавно гостья вошла попрощаться перед отбытием, неся в себе услышанное, как чашу с кипящей водой по края: осторожно и крепко, чтобы не расплескать ни капли.
Не чувствует. Точнее, не хочет видеть, слышать и чувствовать. Со своими подчиненными, ведомыми, покровительствуемыми он всегда знает точно. Тут — не желает. Оскорблен. До сих пор.
Подкинул Старший подарочек. Стрекозу размером с полетный модуль. Уже сколько десятков лет фактический глава ветви вновь принятых, но признать это вслух или жестом — никогда. Ни при каких обстоятельствах. «Я — начальник планетарного ведомства связи и личный вассал главы Дома. Иных обязанностей и прав у меня нет и не будет. Все остальное — действия частного лица в свободное от работы время. Порхаю я тут. Вы чем-то недовольны?»
Посредничество между куполами. Посредничество между группами и кланами. Решение технических проблем. Пристроенные новички и «выпавшие из гнезда». Образование и внедрение. Чем, чем я могу быть недоволен?
И вот теперь.
И я гляжу назад — и ощущаю все эти двадцать десятилетий, пройденные рядом. Все наше внешнее сходство, которое годы только подчеркнули: мы даже состарились к одному сроку, хотя я родился на сотню лет раньше. Все наши внутренние различия — крови, рождения, воспитания, убеждений, характеров.
Я смотрю вперед и ощущаю недоумение. Все эти годы я любил его не как вассала, как товарища и младшего брата — без симметрии; и не удивлялся, но сейчас мне кажется, что пустота его слишком глубока.
— Она вернется, — успокаиваю я. — Хорошее соглашение. У них сохранилась неплохая индустриальная база и они ее не загубили.
— Удача… — соглашается он. — Ускорим график.
Этому он рад.
Я тоже. К тому же мать и воспитатели нашей гостьи — практичные, достойные разумные. Не стали ставить меня в сложное положение, явившись лично.
Преимущества возраста, о которых меня не предупреждал предшественник, и родители не предупреждали, и вообще никто: иногда ты пренебрегаешь приличиями и бесцеремонно вламываешься в чужие границы просто потому, что тебе уже не слишком долго нести память о данном непозволительном.
— Но ты… ты меня удивил.
— Чем на сей раз?
— Все это время мне казалось — ты бы… проплавил породу до ядра за возможность что-то узнать… о тех. — Слова даются тяжело, а голос отчего-то прыгает как у малыша на первом публичном выступлении в классе.
— Да, — почти прохладно удивляется он. — Когда я услышал, что она из сектора, куда ведет та дыра, я надеялся что-нибудь узнать. Но я хорошо их описал — ей это ничего не сказало.
Значит, она ничего не сказала… может быть, просто не нашла в себе сил обсуждать, объяснять, справляться со своими и чужими чувствами. Гостья сочла его недостойным знать? Я взвешиваю эту возможность и отвергаю ее.
Кем бы они ни были. Кем бы они не стали.
Я думаю о чужих тайнах, нестабильных «дырах» и наших недолгих уже годах.
— Ты бревно. И я бревно. Мне надо было представить вас друг другу прямо и с самого начала.
Он смотрит на меня, внимательно и недоуменно. Ищет причину, по которой я должен был их представить. По которой она могла, выслушать все — и не сказать.
— Но… — говорит он. — Но.
Никаких цветных волос. Никаких когтей. Сложение несколько крепче нормы, но внешне — это все. Хорошая наследственность с отцовской стороны.
Анье. В начертании — новый лист. В произношении равняется с эн-Нийе, потомок Нийе. Отличное имя для «ребенка одной матери».
Мой вассал, которого я считал пустым, стоит рядом со мной. Его прибой лупит в берег где-то в трех древесных стволах над моей головой.
— Опять опоздал, — вздыхает, — почему я всегда опаздываю? — Поворачивается ко мне. Глаза у него круглые, на скулах — темный румянец. — И рассказал слишком много. Я очень надеюсь, что на той стороне из-за этого никто никого не убьет. Потому что оставшиеся убьют меня. Но для этого, — добавляет он, — им нужно будет добраться сюда.