Что жизнь без радостей и драм?
Чем отличались от сегодняшних девчонок?
Да тем, что ждали дома похоронок
И слушали сирены по ночам,
Да хлеб на карточки, по триста грамм.
И было в жизни их ну всё как есть,
Но было нечего надеть и было нечего поесть…
В их школе — госпиталь, а были классы.
Они копали рвы, окопы рыли.
Бойцам глаза и уши из пластмассы
Их тоненькие пальчики лепили.
На фотографии родные лица.
Красивы, молоды, как не влюбиться?
Вмешалась в юность их пора военная,
Какая жизнь была? Обыкновенная…
Послевоенный фокстрот
Моим родителям
Чуть колыхнулся платья нежный шёлк,
Мелькнули туфли на высоких каблуках,
Ещё мгновенье, и оркестр замолк бы —
Так в быстром танце ты была легка.
А он в матросских клёшах так высок,
Так статен, виртуозен и силён…
Неужто танец тот имел свой срок?
Да полноте, закончился ли он…
Фронтовой шофёр
В промокших валенках, по вешним лужам
И под свинцом трассирующих пуль
Прошёл войну, держа в руках натруженных
То пистолет, то заступы, то руль.
И вот Калужской области околицы
И от Маруси ясных глаз ответ.
Как сердце ни покой — не успокоится,
«Держи, дарю трофей — велосипед».
Так сотни жизней строились,
И вы одной из них достойное начало.
Как много зим и много-много лет
Вас с ним встречало и не разлучало…
Дядя Женя (новелла)
Он был очень скромен и стеснителен до болезненности. На фронт ушёл девятнадцатилетним. Их учили где-то в Свердловской области, потом перебросили на передовую.
Совсем ещё мальчику пришлось командовать отделением взрослых мужей, разных по национальности и по складу характера, в этом страшном пекле, где ночь, утро, и день — всё перемешалось, где кругом горело, разрывалось и ухало, кричало от боли и погибало…
Худенький, в солдатской каске с перепачканным копотью и окопной грязью напряжённым лицом, на котором отразилось всё сосредоточение физических и духовных сил, когда забыты страх, боль, всякое неудобство, тоска по дому, по чистому белью — по всему тому, что приходится защищать во всём этом аду, когда уже не чувствуешь своего тела, и движет тобой один порыв, в котором есть уже что-то неземное, поднимающее тебя какой-то неведомой силой над этой истерзанной, измученной, исстрадавшейся матерью-Родиной…
Так и вижу его, именно таким. Так и представляю… Он не был красив, судя по фотографии. Совсем ещё мальчик. По-юношески длинная и тонкая шея, чуть вздёрнутый нос бульбочкой, удлинённый подбородок. Да, подбородок некрасивый, кажущийся слишком длинным на худом лице.
Его ранило осколком от снаряда. Ему оторвало всю нижнюю челюсть. Отбросило в грязь, окровавленного, и уже жалкого, и маленького в своей беззащитности. И какой ужас: он умер не сразу! Какое-то малое время оставался жив. Что он чувствовал, кроме боли, которую невозможно было вытерпеть, что в последний раз мелькнуло в его сознании? У этого мальчика, который ещё ничего не видел в жизни и уже так много выстрадал. Наверное, мама, которую очень хотелось позвать на помощь и крикнуть ей и всему этому миру: «Нет, меня не убили! Этого просто не может быть!». Или он умер, так и не поняв, что убит, и в сознании только и успело вспыхнуть: «Сейчас всё пройдёт».
Когда уходил на фронт, не стерпел, дойдя до половины улицы, оглянулся на дом. У ворот стояла мать, моя бабушка, у которой от его взгляда так и полоснуло по сердцу: «Не вернётся».
Я не знала своего дядю. Меня ещё не было, когда он погиб. Но нет-нет, да и мелькнёт до боли знакомая черточка в моём сыне — Жене, и внутри что-то сладко сожмётся.
Ушёл добровольцем
70 000 ивановцев ушли на фронт добровольцами,
среди них был мой дедушка
Мой дедушка очень хотел, чтобы я сказала ему одно-единственное слово: «Дедя». Мне было около двух лет, и я упорно молчала. Заговорила сразу после его внезапной кончины, через несколько дней, «дедей» называть было уже некого.
Зато со слов бабушки и мамы я знаю, что была у дедушки Коли любимой внучкой. Нянчился он со мной, брал повсюду с собой и любил самозабвенно. В шутку напевал моей бабушке Наде арию князя из оперы Чайковского «Евгений Онегин»:
Надежда, я скрывать не стану,
Безумно я люблю Татьяну.
Мой милый дедушка, как жаль, что я тебя совсем не помню…