Глеб оборачивается, пересекая лестницу. Он хмурится, наблюдая за тем, как я все дальше и дальше отхожу. Вздохнув, возвращается ко мне.
— Я не пойду, — пищу, точно мышь.
— Да ладно, заяц, пошли!
Упираюсь ногами в пол, отчаянно хватаясь за дверь.
— Ты что, боишься? — щурится.
— Да!
— Да ладно тебе! Там не страшно. Пошли, оценишь мои старания, — протягивает руку, но я только крепче хватаюсь за дверь.
— Ну, хорошо!
Сделав решительный шаг, он подхватывает меня на руки, отчего я захожусь в испуганном крике.
— Отпусти меня!
Баринов, не обращая внимания на мои визги и даже, кажется, брань, несёт меня к лестнице. Как только мы ступаем на первую ступень, я скукоживаюсь на нем, цепко хватаясь за шею.
Лестница под нами шатается и, откровенно говоря, не внушает ни толику доверия. В горле от страха пересыхает. Сердце бьется о ребра. С каждым его шагом мой живот делает «сальто». Господи, похоже, меня тошнит… Еще несколько ступеней, и мы стоим на прочной земле.
Открываю сперва один глаз, второй, и расслабляюсь. Зло зыркаю на Баринова, пока, пыхтя, выбираюсь из рук, плавно скользя по его телу.
— Идиот! — рычу, на что получаю усмешку.
Под ногами город, над нами бескрайнее небо. Красота завораживает настолько, что я теряю дар речи, а злость испаряется.
Потираю свои плечи от холода. Все таки на дворе уже не осень, а конец сентября. Глеб моментально укрывает меня пледом. Обернувшись, смотрю на него. Он сидит на покрывале и хлопает рукой рядом с собой, подзывая меня. Скинув туфли, сажусь.
Он выглядит довольно забавно. Особенно, когда не может открыть вино с первой попытки. Видимо, нервничает. Как только ему это удается, тут же наливает «красное сухое» в бокалы и протягивает один мне.
Отпиваю и заглядываю в корзину. Фрукты, нарезанный сыр и, разумеется, мой любимый мармелад.
Ну и как на него после такого злиться?
Взяв сладость, откусываю. Ммм, просто наслаждение, аж тает во рту…
— Никак не могу понять…
— Что именно? — с набитым ртом спрашиваю, совсем позабыв что это неприлично.
Но, боже мой, как вкусно!
— Как так получилось, что у тебя не было парня?
Мармелад застревает у меня в горле, стоит этим словам прозвучать из его уст.
Резко пережевываю, а затем залпом осушаю бокал. Не спеша отвечать, лишь неоднозначно пожимаю плечами.
— Они были слепым? Строгие родители? Не понимаю…
Сглатываю ком в горле и с силой сжимаю виски пальцами. Он заслуживает правды. Этот парень устроил мне прекрасный вечер, не требует моего доверия, но добивается его. И как бы мне тяжело не было об этом говорить, он заслуживает узнать хоть частичку настоящей Камилы Конте. Разбитой, потерявшейся, но такой настоящей…
Вино бьёт в голову, толкая на откровения, и слова, не прерывающимся потоком, льются из меня.
— Я воспитывалась довольно строго и консервативно, — начинаю, — поэтому в пятнадцать лет не думала о мальчиках, а когда уже настала пора, мне было не до этого. У моей мамы начались проблемы с сердцем, как только мне исполнилось семнадцать. Я тогда только закончила школу. Она для начала лечилась здесь, а потом один знакомый моей бабушки посоветовал отправиться в Италию. Там ей сделали операцию по пересадке. Знаешь, первое время все было хорошо или может она хотела, чтобы я так думала. Не знаю. Но сердце в итоге не прижилось. — Делаю судорожный вдох и продолжаю, — Несколько месяцев назад она умерла. Поэтому мне было не до парней. Другие заботы.
Не замечаю, как оказываюсь на руках у Глеба, расположившись у него на груди. Его руки успокаивающе гладят меня по спине. Я не плачу. Нет. Мне становится легче. Легче от того, что могу разделить свое горе с небезразличным мне человеком.
— Я… Я не знаю, что говорить в таких случаях. Я просто буду здесь для тебя. Пока тебе не станет легче.
А большего и не нужно. Это самые важные слова. Это не соболезнования, не жалость. Это поддержка.
Мы сидим так до тех пор, пока ещё один бокал в моей руке не пустеет.
— Ты бы не налегала так на вино, — усмехается. — Что я скажу твоей бабушке?
— Что у меня был прекрасный вечер, — отвечаю, но тем не менее оставляю бокал в сторону.