Являясь ко мне во время переноса грязной посуды, когда я шел по проходу между столиками, вытянув перед собой поднос с испачканными тарелками, эти видения изменяющей мне Елены заставляли меня покрываться холодным потом и испариной, я бросал на посетителей наших взгляды, исполненные ненависти. Я не был официантом, я не плевал им в пищу, я был поэт, притворяющийся официантом, я бы взорвал их на хуй, но мелких гадостей я не мог им делать, не был способен.
"Я разнесу ваш мир! -- думал я, -- я убираю после вас пищевые отходы, а жена моя ебется, и вы развлекаетесь с нею только потому, что такое неравенство, что у нее есть пизда, на которую есть покупатели -- вы, а у меня пизды нет. Я разнесу ваш мир вместе с этими ребятами -- младшими мира сего!" -- пылко думал я, поймав взглядом кого-нибудь их моих товарищей бас-боев -китайца Вонга, или темноликого преступного Патришио, или аргентинца Карлоса.
А что я должен был еще испытывать к этому миру, к этим людям? Я не был идиотом, никакие сравнения с СССР меня не успокаивали. Я не жил в мире цифр и жизненных уровней или покупательной способности. Моя боль заставляла меня ненавидеть наших посетителей и любить кухню и моих друзей по несчастью. Согласитесь -- нормальная позиция. Единственно нормальная, не объективная, но единственно нормальная. К чести моей, следует сказать, что я был последователен. В СССР я так же ненавидел хозяев жизни -- партаппарат и многочисленных управляющих бонз. Я в своей ненависти к сильным мира сего не хотел образумиться, не хотел считаться с разнообразными объяснительными причинами, с ответами на мою ненависть вроде таких:
-- Ведь вы только приехали в Америку...
-- Здесь стихи писать -- не профессия, пойми... и прочими ответами.
"Ебал я ваш мир, где мне нет места, -- думал я с отчаянием. -- Если не могу разрушить его, то хотя бы красиво сдохну в попытке сделать это вместе с другими, такими же, как и я..." Как конкретно это будет, я не представлял, но по опыту своей прошлой жизни знал, что ищущему судьба всегда предоставляет возможность, без возможности я не останусь.
Китайский паренек Вонг, приехавший из Гонконга, был мне особенно симпатичен. Он всегда мне улыбался, и хотя я плохо понимал его, мы как-то объяснялись. Он был моим первым учителем в области моей несложной профессии -первую неделю он очень возился со мной, так как я ничего не знал: где масло взять -- не знал, куда нужно идти за бельем -- не знал. Он терпеливо помогал мне. В наш короткий перерыв мы спускались в подвал -- в кафетерий для рабочих отеля -- вместе обедали, я расспрашивал его о его жизни. Он был типичный китайский паренек -- жил, конечно, в Чайна-тауне, увлекался каратэ -- ходил заниматься к мастеру два раза в неделю.
Как-то у нас было еще время после еды, и мы поднялись в раздевалку -- он со смехом показал мне порнографический журнал с китаянками, но он утверждал, что это японки, что китайские женщины порядочные и в таких журналах не снимаются. Я что-то грубо шутил по поводу журнала и китайских женщин. Вонг очень смеялся. Журнал понравился мне больше таких же журналов с западными женщинами, этот журнал не вызывал во мне боли, которую я испытывал от случайно увиденных журналов с похабно развалившимися блондинками. Блондинки были связаны с Еленой, и я волновался и дрожал от вывернутых пипок, выставленных напоказ внутренностей и эпидермисов половых губ. Китайский журнал меня успокоил. В нем не было для меня боли.
Официанты были одеты иначе, чем мы, басбои, куда более внушительно -- я завидовал их форме. Короткий красный мундир с погончиками и черные штаны с высоким поясом делали их похожими на тореадоров. Высокий красавец-грек Николас, плечи -- косая сажень; губастый, все что-то приговаривающий шутник Джонни -- роста почти такого же, как Николас, но тяжеловатый и крупный; итальянец Лючиано, узколобый, узкокостый, ловкий, похожий на сутенера, -- со всеми с ними я работал, от них в конце брекфеста и ланча получал своих пятнадцать процентов чаевых. Всякий день я уносил домой от 10 до 20 долларов чаевыми.
Все официанты были разными: одни, как, например, всегда опаздывающий веселый черный парень Эл -- он приходил позже всех официантов, и я часто помогал ему накрывать на столы -- давали мне больше всех чаевых; другие, как некто Томми -- парень в узких и коротких брючках и очках -- меньше всех.
Два старых китайца-официанта -- они всегда работали вместе, я не помню, как их звали, -- были скуповаты и ничем не похожи на Вонга, он уже был другой формации китаец. Сумрачный испанец Луис выполнял свою работу с вполне отрешенным видом, китайцы же очень переживали за свою работу и все время старались меня чему-то учить, хотя с ними мне выпало работать уже дней через десять, и к тому времени я вполне овладел своей нехитрой профессией. Больше всего я любил работать с Элом и Николасом -- они были веселые и разговаривали со мной больше всех. Николас часто поощрял меня возгласами вроде "Гуд бой! Гуд бой!", я в Николаса был влюблен. Человек он был, впрочем, горячий и мог иногда накричать на меня -- в этой спешке и вечном летании с кухни в ресторан и обратно у меня, как и у всех, случались заминки, на это я никогда не обижался. Однажды я видел, как Николас раздраженно швырнул кучку пенни, данную ему в качестве чаевых, горячий, говорю, парень был. По незнанию языка я не все понимал в его разговорах, но однажды, сидя в кафетерии вместе с ним, Джонни и Томми, услышал, как Николас горячо говорил: "Общественное мнение считает, что люди, которые идут в официанты, ищут легких денег и потому суют свой доллар..." -- дальше я не понял, но было ясно, что Николас обижен на общественное мнение. Действительно, работа наша -- и их, и моя -- была очень напряженной, утомительной и нервной.
Я не раб по натуре своей, прислуживать умею плохо. Это сказывалось, наш менеджер Фред и метрдотели Боб и Рикардо любили обедать на боковом балконе. Я очень злился, когда оказывался обслуживающим ближайшие к балкону боковые столики -- они меня обязательно куда-то гоняли, хотя это не входило в мои обязанности. Подавая Бобу -- полному молодому человеку -- стакан молока, я весь внутри сжимался -- не любил и не мог быть слугой. Иногда вместе с нашим начальством обедала какая-нибудь женщина или девушка. Кто там на меня обращал внимание -- слуга есть слуга, но мне казалось, что она смотрит на меня и презирает. Не мог же я сказать ей, что еще год назад дружил с послами нескольких стран, что веселился с ними "на закрытых вечеринках, помню одну такую, где было 12 послов, не секретарей, а настоящих как есть послов, среди них были послы Швеции и Мексики, Ирана и Лаоса, а моим другом был сам хозяин дома -- посол Венесуэлы, Бурелли -- поэт и прекраснейший человек. В его посольство на улице Ермоловой мы с Еленой ходили, как домой. Не мог же я ей объяснить, что в моей стране я был одним из лучших поэтов. Все бы смеялись, скажи я это. Идя на работу в отель, я написал в анкете всякие глупости о своей прошлой жизни, что я, мол, всегда работал официантом в харьковских и московских ресторанах. Хуй-то, если бы так.