На другой день, в мой выходной, когда мне нечего было делать и снова во всем блеске являлась ко мне моя дьяволица Елена, я, измученный свободным временем и надеясь опять, что работа убьет мои муки, решил остаться в "Хилтоне". Но проработав пару дней после выходного и снова засыпая едва не в 8, я раздражался. Идя с работы через бурлящие народом 6-ю, 5-ю и Мэдисон-авеню, я думал опять: "Уйду, уйду завтра же, хватит себя убивать, в конце концов, если бы я хотел стать официантом и мыслил свою дальнейшую жизнь как официанта или носильщика жизнь, тогда можно было бы работать".
Утром в темноте, идя на работу, я за шесть минут совершал экскурс по всей мировой литературе -- столько в мою голову всякий раз лезло строчек. Ни хуя себе официант! Больше всего почему-то, едва ли не каждый день, вспоминалось мне стихотворение великого нашего русского поэта Александра Блока "Фабрика"... В соседнем доме окна жолты... Дальше я пропускал ненужные мне строчки и полностью произносил последнюю фразу.
Они войдут и разбредутся,
Навалят на спины кули.
И в жолтых окнах засмеются,
Что этих нищих провели.
И вот, идя на работу, возвращаясь с работы, я чувствовал себя таким нищим, одним из тех, кого провели. Моя родная русская литература не давала мне стать простым человеком и жить спокойно, а вот хуй-то, она дергала меня за красную куртку басбоя и высокомерно и справедливо поучала: "Как тебе не стыдно, Эдичка, ведь ты же русский поэт, это каста, дорогой, это мундир, ты уронил честь мундира, ты должен уйти отсюда. Лучше нищим, лучше, как жил в конце февраля, -- нищим бродягой".
Э, я не вполне доверял своей русской литературе, но я прислушивался к ее голосу, и она меня все-таки домучила. Постоянное "И в жолтых окнах засмеются, что этих нищих провели", под желтыми окнами я подразумевал Парк-авеню, Пятую и их обитателей, заставило меня однажды подойти к Фреду-менеджеру и сказать ему: "Простите, сэр, но, посмотрев на эту работу, я пришел к выводу, что такая работа не для меня, я очень устаю, а мне нужно учить английский, я хочу уйти. Вы видели, я хорошо работал, если вам нужно, я выйду еще один или два дня, но не более того".
Я хотел, но не сказал ему, что я не могу, органически не могу прислуживать и мне неприятны его посетители. "Я не хочу служить буржуазии", -- хотел я ему сказать, но из-за боязни, что получится слишком пышно, не сказал, только из-за этого.
В период "Хилтона" в мои последние дни пребывания там, совершил я еще несколько действий -- написал письмо "Вери атрактив леди" и послал одиннадцать своих стихотворений в Москву, в журнал "Новый мир".
"Вери атрактив леди" напечатала свое объявление в "Вилледж Войс". Ей 39, она хочет компаньона для путешествия по маршруту "Париж, Амстердам, Санта-Фэ и так далее". Маршрут мне подходил, о чем я и написал леди, 39. Сейчас я вспоминаю об этом с иронией, тогда мне казалось, что это единственный мой шанс, и что она непременно клюнет на русского поэта. К тому же, в феврале в "Нью-Йорк ревью оф бук" в статье о русской сегодняшней литературе Карл Проффер посвятил мне несколько строчек, о чем я без зазрения совести, как продавец, выхваляющий свой товар, и написал "вери атрактив леди". Я до сих пор жду ее ответа. А что, это был шанс выплыть, попасть из искусственной жизни, которой я живу до сих пор, в настоящий мир. Неважно, может быть, я зарезал бы "вери атрактив леди" на третий день "фаворайт трип", как она выразилась. К ее счастью у нее оказалось мало фантазии. Вспоминая бесстыдную свою похвальбу в том письме, я даже немного стесняюсь.
Письмо в редакцию журнала "Новый мир" написал я из озорства и любви к скандалу. Почти будучи уверен в том, что стихи мои не напечатают, не отказывал я себе в удовольствии поморочить голову и тем, и другим. Совесть моя была спокойна, печатал же свои книги Солженицын, живя в СССР, здесь, на Западе, его совесть не мучила, по сути он думал только о своей писательской карьере, но не о последствиях или влиянии своих книг. Почему же я не могу, живя здесь, печатать стихи там, в СССР? Меня достаточно использовали государства, мог же, наконец, и я их использовать. Несколько шансов на печатание у меня было -ведь мне и моей статье "Разочарование", из-за которой, как я уже упоминал, я вылетел из "Русского дела", -- московская "Неделя" уделила целую страницу в номере за 23-29 февраля. По совпадению свыше это были как раз те дни, в которые я, охуев, с гноящейся рукой, закутавшись в грязное пальто, найденное на мусоре, бродил по февральскому Нью-Йорку, подбирая объедки из мусорных корзин и допивая капли из винных и других алкогольных бутылок. Я много в те дни скитался в Чайна-тауне, ночевал с бродягами. Выдержал я такой жизни шесть дней, на седьмой вернулся с опаской в квартиру на Лексингтон, увидел опять жуткую выставку вещей Елены, развешанных по стенам, с этикетками под каждой такого содержания:
"Чулочек Елены -- белый
Где второй -- неизвестно
Она купила белые чулочки уже когда была
знакома с любовником, и тогда же купила
два тонких пояска -- в них она с любовником
и еблась -- Лимонову Эдичке грустно и страстотерпно".
Или:
"Тампакс
Елены Сергеевны
неиспользованный,
девочка моя могла вложить
его в пипку -- у нее
смешно тогда торчала, висела
из пипки нитка".
Предметы висели на гвоздях и плечиках, были прикреплены к стенам клейкой лентой. Веселенькая выставка была, да? Как бы вам такое понравилось, если бы вы были приглашены на такую выставку? А я пригласил людей 21 февраля, и человек десять выставку видели, и пришел на нее и отснял на фотопленку Сашка Жигулин, так что она у меня на трех пленках есть.
Безумный был я, признаю, выставка "Мемориал Святой Елены" называлась. Вернувшись из бродяг, я содрал, жмурясь и отворачиваясь, все эти вещи со стен и начал новую жизнь, которая и привела меня к "Хилтону" и вэлферу и к отелю "Винслоу". Ебанный в рот, сколько событий прокатилось по мне за это время, и, кажется, я медленно крепну изо дня в день, я это ощущаю.