– Хочешь? – без обиняков спросила я, грозно глянув исподлобья: вдруг поняла, что обижусь, если он откажется.
Он кивнул без колебания. И отец, не скрывая облегчения, нас покинул.
Едва он скрылся за большими лохматыми кипарисами, несшими в моем уголке караул, я подступила к Эверу ближе и окинула его новым взглядом. Еще раз рассмотрела белую одежду, и простой кожаный пояс, перетягивающий рубашку, и серебряные сережки, и пальцы – без единого кольца, непривычно для Гирии, где не унизать себя перстнями – все равно что выйти на улицу голым. Мне еще не полагались кольца, но Лин их уже носил. И тем более должен был надеть Эвер.
Я взяла его руку снова и стала придирчиво рассматривать пальцы. Он легонько дернулся.
– Ты не думай, – сказала я ему. – Я еще не сумасшедшая.
Он промолчал, но глаза многое сказали. «Не трогай меня, пожалуйста» – не злое, не презрительное, не снисходительно-взрослое, просто усталое и почти умоляющее. Мне стало неловко, я его отпустила. Снова, кажется, начала краснеть, я ведь чувствовала: что-то не так. Но я была слишком маленькой, чтобы понять, почему лучше правда не дотрагиваться до него лишний раз. Даже отец ведь не дотрагивался, хотя обычно хлопает по плечу или спине всех, кто хоть сколь-нибудь ему нравится. Я списала это на свои грязные руки. И на страх.
– Ладно, пойду сажать цветы. – Мне уже тоже хотелось как-то спрятаться. Не дожидаясь ответа, я развернулась, побрела к стене. Снова начала перебирать пальцами воздух.
– Я могу помочь? – тихо донеслось в спину.
Я не стала оглядываться и говорить «нет», только помотала головой. Почему-то точно знала: он не будет навязываться. Знала, что для него не навязываться важно.
– Я должен быть с тобой как можно больше, – все же напомнил он, и это «должен» кольнуло меня.
Глупая. Я же ненадолго забыла, что Эвер моя… обслуга, ну или почти обслуга, не знаю точно, как это назвать, обслугой гасителей называла только мама. В общем, Эвер здесь не потому, что я ему нравлюсь. Он здесь по приказу отца. И потому, что иначе я могу сойти с ума, лишиться ног или без всякого предупреждения превратиться в сухую горбатую старушку без глаз.
– Тогда сядь вон там, в тени. – Все так же не оборачиваясь, я махнула грязной рукой в сторону кипарисов. – Солнце высоко.
Я не видела, послушался ли он, шагов тоже было не слышно. Не хотелось проверять. Я вернулась в свой уголок, взяла лопатку и принялась сосредоточенно выковыривать из земли самые крупные камешки. Ужасное место… уродское. Но только здесь садовники не насовали гадких роз, гортензий и гвоздик, обожаемых мамой, а еще тут достаточно тенисто, чтобы ландышам было хорошо. Земля не такая и плохая, если прорыхлить. В другом уголке у меня отлично растут лесная земляника и виолы, хотя впору расти скорее каким-нибудь колючим жителям пустынных долин Игапты.
Я принялась за работу: это помогало меньше думать. И о мертвой маме, и о Лине с отцом, которых я не увижу до вечера, и о том, что теперь у меня есть… обслуга. Обслуга, которая, видимо, будет отвечать за меня. Обслуга, за которую буду отвечать я, потому что нет, нет, нет, я не хочу сходить с ума и кого-то убивать! Эвер вроде славный. Очень даже. Я буду общаться с ним, как с другими работающими в замке людьми, просто постараюсь держаться подальше. Чтобы в случае, если я начну сходить с ума слишком рано, он успел спрятаться или убежать.
Я ужасно боялась этого – ну, сумасшествия. Правда боялась, спасибо маме и папе. Я успела узнать, что даже гасители не панацея, рано или поздно волшебник все равно увечится и сходит с ума. Хорошо, если в таком порядке: от калеки вреда все-таки меньше. Но не всегда. Брат нашего прадеда, того самого Иникихара, перебил целый пляж, когда лишился рассудка. К тому времени он уже двигался только на четвереньках: спина не разгибалась от дикой боли, хотя ему было лишь двадцать пять или около того. Так случается чаще всего, если дар очень сильный. У брата прадедушки был такой, он даже летал, чего не умеет никто, много веков. Я не была и вполовину так сильна, но все равно иногда становилось жутко. А потом я от страха отмахивалась и уверяла себя, что мне повезет – повезло же моей прабабушке Эагре, жене Иникихара! Хотя как сказать, умерла-то она тоже молодой… И все же. Кому-то везло дожить и до сорока. И чуть больше…
Я все рыла землю, пытаясь сделать ее пригодной для ландышей. Они, склонив белые головки, наблюдали за мной из сгустка тени, где я их укрыла, – каждый был вкопан во влажный кусочек родной лесной земли. Каждый предстояло хорошо посадить.