Он поднимает руки, запускает в волосы. Снова я смотрю на тонкий ободок бирюзы, пытаюсь вспомнить, когда подарила его Эверу и откуда взяла. Кажется, его вынесло море, прямо на пляж, и я подумала: это может быть древность с затонувшего корабля. Эвер считал иначе: скорее какой-нибудь вор из города неаккуратно нес мешок с добром. Но подарок принял.
– Тебе не повезет, если меня казнят прямо сейчас, верно? – Его голос снова охрип, глаза поблекли. – Хотя, в общем-то, казнь будет заслуженной и вполне отвечает моему чувству справедливости…
– Моему – нет, – пропустив вопрос, перебиваю я. – И поверь, папиному тоже. Он никогда особенно не любил эту банду нахлебников, бедных сироток, которым деньги выплачивались только в память о маме и…
– Они были людьми, – сипло, но строго обрывает Эвер. – Важными для Лина. Почему ты…
Да потому что для меня не было никого важнее тебя! Но как ни хочется крикнуть это ему в лицо, я щерю зубы и бросаю лишь:
– Потому что я та еще дрянь. Сам помнишь, как я тебя отлупила там, в Подземье. После тебя никого доброго со мной рядом не было, привыкай, я одичала.
Я сама предложила говорить «как взрослые люди», то есть по существу. Я смогла добиться правды от Эвера, я смогла даже увидеть его чувства, я уже вряд ли забуду его блестящие от слез глаза и этот хрип: «Просто дети». Но сама я чувств больше не выдам. Тем более он выжал их все.
– Я предлагаю тебе сделку, – закинув ногу на ногу и сложив на колене руки, снова заговариваю я. – Она не слишком обременительна, но если ты правда любишь папу и не хочешь, чтобы он оплакивал меня и королевство, советую согласиться. Все просто: мы доносим до законников и народа ту самую «подлинную» историю. О похищении Монстром. – Он кивает, показывая, что понял. – Я каюсь, что солгала в детстве. – Он хмурится, явно порывается что-то сказать, но я прошу подождать. – Снова приближаю тебя к себе. И мы начинаем просто… общаться. Как получится. – Теперь он смотрит удивленно, и я спешу пояснить. – Эвер, правила знаем мы оба. Мне было недостаточно тебя вытащить, тебе, даже если ты захочешь, будет недостаточно сказать: «Я тебя прощаю». – Я нерешительно тяну руку навстречу, но, видя, как он напрягся, только наставляю указательный палец на его сердце. – Все происходит там. Это сложно. Именно поэтому я также прошу тебя на какое-то время остаться с отцом в случае моей гибели. Поддержать его и попытаться что-то сделать со страной. Не дать ей развалиться, найти преемника, не знаю. Потом сможешь уйти. А если вдруг… – Теперь, к концу разговора, я убеждаюсь, что шансы ничтожны, но все же заканчиваю: – Если ты правда меня простишь, я отпущу тебя сразу после церемонии. Как я уже сказала, мне больше не нужен гаситель. У меня теперь есть Скорфус.
Не нужен гаситель. Пусть так.
Добавить нечего, и я снова откидываюсь в кресле. Опускаю на подлокотники руки, стараюсь держаться расслабленно, не отвожу глаз. Да, есть еще много вещей, которые мы друг другу не сказали. Но время бежит. Скорфус и отец, наверное, уже сходят с ума.
Эвер думает – а может, ему опять нехорошо. Он не шевелится, грудь вздымается совсем слабо, руки плетьми лежат поверх одеяла. Но взгляд опять прикован ко мне – теперь так, будто он мучительно пытается разгадать какую-то загадку.
– Ты сильно изменилась, – выдыхает наконец он. Не раздраженно, скорее задумчиво и устало. Нервы не выдерживают, включается привычная защита, я поднимаю бровь.
– Надеюсь, за этим не последует ничего вроде: «Ты стала такой горячей, что я, пожалуй, на месяцок сделаю тебя своей рабыней, чтобы ты вымаливала прощение».
Определенно, он оторопел. И определенно, я снова вижу на щеках слабые розоватые пятна. Но растерянность секундна.
– Давай не будем забывать, что я помнил тебя довольно маленькой. И любил тоже. И не в таких извращенных формах.
Последних слов я почти не слышу: вторая фраза отдается звоном в ушах. «Любил». Я не должна обращать внимания на форму прошедшего времени, я заслужила ее, более чем заслужила, и не помешает как-то отшутиться, чтобы он ничего не заметил. Но я не могу. Сердце ноет, а будничный строгий голос возвращает в то время, когда мы были неразлучны, когда я могла, например, забраться на край этой кровати в ожидании, пока Эвер проснется. Меня обдает жаром. Если он никогда особо не краснел, то моя кровь ведет себя как дурная, особенно когда сразу несколько чувств во мне схлестываются. Сейчас это горечь. Досада. Стыд. И злость, не столько на Эвера, сколько на себя.
Он не отрицает вины в тех смертях и в том, что сам запустил чудовищную цепочку событий. Но это нисколько не оправдывает меня, ни по факту, ни в его глазах. И хотя за всем этим осталось многое, что мне хотелось бы обсудить с ним, безнадежно запоздалое, но важное… если я начну сейчас, неизвестно, до чего мы договоримся. И выдержу ли я это.