Теперь был только вопрос времени, когда вслед за мамой появится денди, о котором мадам уже в моем присутствии говорила с любовью и восхищением. О его делах, его автомобилях. Госпожа мама госпоже дочери прямо при мне с умилением рассказывала о том, что Лео купил где-то в Верхней Крайне особняк, на самом деле графское поместье, старинный и просторный дом с парком и озером, охотничьей сторожкой и конюшней. Дом у подножия гор, так он называется, а все поместье называется Подгорным, поскольку к господскому дому прилегают обширные владения, леса, поля, конюшни, расположен он у Крутого Верха, который на самом деле вовсе не крутой, зеленые склоны тянутся от дома, из окон открывается вид на равнину, на Горенью Вас и другие селения, откуда приходили поденщики, следившие за порядком. А уж как там хорошо, мама Йосипина туда ездила, прогулялась по зеленому парку, напоенному свежестью холодного весеннего утра. Лео, Вероникин муж, она это много раз говорила, не глядя на меня, Лео, твой муж, там бывает чаще, чем в Любляне, он все еще один, к нему часто приезжают художники из Любляны, он покупает их картины, поддерживает их, пианист Вито, ведь Вероника его еще помнит, иногда даже устраивает концерты. Вероника проявила необычайный интерес, задала несколько вопросов об этом семейном приобретении, что за комнаты, где кухня и какой вид из спален. А там, в округе можно ездить верхом? Мысленно рисовался всемогущий Лео Зарник. Его существование становилось все более ощутимо. Так же, как он вообще-то ежедневно присутствовал и во Вране, где окончательно проник в нашу жизнь после того, как раздалась эта несчастная пощечина. Теперь он выступал в историях ее матери, мадам Йосипины. Мадам Йосипина уехала, а он незримо остался тут с нами. Да и мама через несколько дней вернулась, с каждым разом она оставалась все дольше.
Я ездил на самоходках и маршировал по грязи на весенних маневрах.
Она ушла солнечным зимним утром, точно помню, тогда город взорвало известие о жутком преступлении, которое случилось в Похорье. Все рассказывали о несчастной парочке, будто бы с рюкзаками отправившейся в поход по лесной, вечно заснеженной дороге, там их подстерегли незнакомцы и зверски избили, а может, и ограбили. И в казарме командующего Мишича об этом говорили. Кто бы мог подумать, что эти миролюбивые словенцы способны на такое! Меня это особенно не тронуло, всюду есть насильники и преступники, почему бы им не оказаться и в Мариборе? Когда я вернулся домой, далеко за полдень, дверь мне открыла прислуга. Она была бледна, и я было подумал, что ее напугала история о преступлении в Похорье. Она сказала, что мадам уехала и оставила для меня письмо. Я сразу понял, что случилось, возможно, уже давно ожидая этого. Служанка смотрела на меня, когда я вскрывал письмо, сказав, что может остаться, если она мне нужна. Я ответил, что она мне не нужна. Можете сразу же идти, уж сапоги я себе сам как-нибудь почищу. Как и прежде. Мне больше никто не был нужен.
Вероника писала, что возвращается к Лео. Она меня любит по-прежнему, не жалеет ни о чем, что с нами было и что мы пережили вместе. Но я же вижу, Стева, как мы в последнее время стали чужими друг другу. Я чувствовал себя аллигатором, из которого сделали чучело. При этом я даже не куснул ее мужа.
Последнее письмо от нее я получил весной тридцать восьмого, а теперь начало лета сорок пятого. Почти семь лет прошло с тех пор, как она ушла. А для меня словно бы вчера. Я помню эту пустую квартиру в Мариборе, никогда ее не забуду. Мебель вся там осталась, она ничего не взяла, кроме своих платьев и некоторых мелочей, но она была пустой, потому что не было ее смеха, ее легкой походки, в ванной капала вода из душа, она утром приняла душ и ушла. И этих капель я тоже никогда не забуду, я и сейчас их слышу кап, кап, ударялись они об эмалированную ванную, словно секунды, словно минуты, словно время, утекающее в тишине. Будто бы оно там остановилось и начало другой отсчет, я точно помню, хоть за эти семь лет в моей жизни и случилось больше, нежели за всю мою жизнь до того. Ее больше нет. И Югославии больше нет. Королевской армии нет и в помине, поскольку этих заключенных в бараках Пальмановы охламонов невозможно было назвать королевской армией. А я все еще здесь, если я это вообще еще я.
Время, которое я пережил в промежутке между ее уходом и началом войны, зияет в моей памяти бездонной пропастью. Я хотел стать тем, кем я был, пока не встретил ее: хорошим офицером. Однако не было у меня больше никакой цели. Я выполнял свою работу, орал на новобранцев, недосыпал на ночных дежурствах, порой распивал с другими офицерами в дежурке, пропускал стаканчик сливовицы, возвращаясь под утро в пустую квартиру. Снова начали приходить письма из Валева. Елица писала, что по-прежнему ждет меня. Я засобирался в дорогу, три дня там околачивался, когда мы с ней легли, посреди ночи она разрыдалась, сказала, что не узнает меня больше, что со мной стряслось? Я вернулся в еще более пустую квартиру, писал ей, чтобы она переселялась ко мне, но она не могла решиться. Так протекало это пустое время. Позднее ко мне переселилась не Елица, а переехал жить Чедо, которого точно так же перевели из Вране на северную границу, мы вместе ужинали и завтракали, он чистил и наводил блеск на сапогах, на моих в том числе, сдавал пустые бутылки, разговоров о Веронике мы избегали. В первые недели после отъезда она несколько раз мне звонила, как живу. Хорошо, а что я еще мог сказать. В последний раз она сообщила, что переезжает за город в это самое поместье, о котором рассказывала ее мама. Тоже нормально. Потом воцарилось долгое молчание. Не выдержав, я написал ей несколько писем, ответа не было. Потом это молчание становилось все более длительным, пропадая в какой-то бездонной пустоте, в какой-то тишине, которую нарушали выстрелы гаубиц на полигоне в Слуне, куда мы ездили на учения, смешки подружек Чедо, которые увязывались за ним из ночного города, строевые песни и учения во дворе казармы, маршировала, маршировала.